ЕСТЕСТВОИСПЫТАТЕЛИ
Установилась безветренная погода, пол в башне перестал напоминать корабельную палубу, и теперь Винарского можно было наблюдать расхаживающим в полной задумчивости вдоль широкого обзорного окна. Отвлекали его разве что периодически поступающие ценные указания от профессора и коррективы от майора, а также редкие перемещения техники у видневшихся в отдалении казарм. Время от времени он заходил за фикус и шуршал бумагами, и вот настал момент, когда он победоносно потребовал пишущую машинку.
– Машинку? – удивился профессор. – Майор с ней расстаётся весьма неохотно, он на ней приказы печатает.
Вульф удалился в кабину лифта. Появился он несколько позже вместе с машинкой и Трухлиным, решившим доставить свой аппарат лично.
– Значит, у вас всё готово? – поинтересовался майор у литератора, измаравшего литерами приличную стопку черновиков.
– Так точно, – кивнул Винарский, – осталось только перепечатать.
– Одобряю. Держите и приступайте. Мы с профессором подождём.
Винарский установил машинку на письменный стол, сдвинув ею пачку бумаг в сторону, а майор с профессором разместились в креслах, волей многих сидельцев повёрнутых к окну, и под перестук металлических молоточков принялись обсуждать насущные дела.
– К отцу Феофилу? – вопросил Вульф, видимо, в продолжение разговора.
– Да, – невесело ответил Трухлин, – но миссия провалилась, дипломат из Крайнева небольшой. К тому же, теперь они нас и слушать не хотят, радикальное крыло взяло верх.
– Надо было действовать раньше. Сколько раз я вам советовал поговорить с попами? Сколько раз предлагал свои услуги? Я с ними работал ещё до катаклизма, когда этот ваш Арнольд Альбертович самостоятельно не мог сходить даже на горшок...
– Иван Семёнович, оставьте вы его, не в нём дело. Как мне вам сказать? У нас там был свой человек. В руководстве. К сожалению, недавно он имел неосторожность погибнуть. Это для нас большая потеря, теперь они неуправляемы. Понимаете?
– Понимаю... Виноват.
– Ничего, разберёмся, в крайнем случае – отобьёмся. Шучу. Хотя после того, как они разобрались с маршем пустых кастрюль, я не уверен, что это смешно. А ведь там были проверенные люди, и где они теперь? Два месяца глубокой агентурной работы, между прочим. Расскажите лучше, как продвигаются исследования, что слышно от поисковой группы.
– О, это интересно. Ребята назвали своё предприятие «Экспедиция на край земли», и уже скоро достигнут предела дальности нашей связи. Сведения поступают не то чтобы странные, но требующие осмысления. На третий день пути им перестали попадаться люди, даже дикие фермеры. Изредка встречается зверьё вроде полевых мышей и сусликов. Однажды наткнулись на стаю волков, но обошлось без эксцессов.
– Так значит, людей нет?
– Нет. Некоторое время ещё попадались руины неясного происхождения, но сейчас ландшафт совершенно нетронутый, естественный до неестественности. Я, признаться, начинаю беспокоиться за психику Маврилюка.
– Это вы зря, он у нас человек железный.
– Такие как раз ломаются...
– Да там ломаться нечему. Даже если они доберутся до великанов, и то, я думаю, не дрогнут.
Профессор посмотрел на Трухлина, потом на Винарского, встал и подошёл к окну. Солнце засияло на его лысине, он прищурился и прикрылся ладонью.
– Некоторые полагают, – задумчиво произнёс он, не оборачиваясь, – что мы провалились в некую информационную яму. Я же думаю, что мы только начали проваливаться, временно зацепившись за что-то вроде уступа. Ещё можно выкарабкаться, но любое неверное движение низвергнет нас в такую бездну, что нынешние проблемы покажутся происшествием в школьной тетрадке.
– Вот как? Любопытно. К сожалению, мы не можем знать наперёд, что верно, а что нет. Приходится готовиться ко всему. Я вот, например, собирался лично поднести глиняные таблички их законному владельцу – даже воздушный шар приготовил. Толку-то. Сейчас меня больше беспокоят продовольственные проблемы, транспортный коллапс и попы. Они контролируют город, а мы их – нет. Генерал Батурин готовит отход, только непонятно, куда. Ничего, справимся, не из таких передряг выходили.
– Они всего лишь орудие веры...
– Не совсем так. Они – профессионалы. А профессионалы не верят, они имеют компетенцию и действуют в своих интересах. Вот, кстати, на днях получил отчёт об их предпоследнем соборе касательно вероприменительной практики. Так вот, между собой говоря, часть из них предлагает считать, что в небе висит настоящий бог, другие – что это его посланец, третьи – что послание; кое-кто говорит об искушении Диавола; высказывалась даже мысль, что бог – это концепция, она же абстракция.
– Прошу прощения, – профессор придвинулся к окну и предостерегающе поднял руку. – Там что-то происходит.
Майор поднялся и встал рядом с Вульфом. У военной базы было неспокойно.
Это было нечто вроде построения, только без особого строевого порядка. В бинокль, кстати оказавшийся под рукой, Трухлин разглядывал Батурина, толкавшего речь перед солдатами с подножки своего броневика. Движения генерала были резки; чувствовалось, что старик нервничает. Он вскидывал руку и рассекал ею воздух в разных направлениях, как будто рисовал невидимой кистью план метро или размахивал палкой. Но вот его речь кончилась, все вокруг зашевелились, он укрылся в своём транспортном средстве, и броневик тронулся, медленно переваливаясь и коптя плохим горючим. Чуть погодя войско разделилось на три колонны, похожие чем-то на трёхглавого змея с бронетехникой вместо голов, стремящиеся войти в город с разных сторон. Было в этом что-то от старых военных кинохроник; современность в происходящем выдавали разве что лыжного типа солнцезащитные очки, надетые на каждого солдата.
– Винарского с текстом – в работу, – распорядился майор, отняв от глаз бинокль. Посмотрел на профессора и добавил: – А мне нужно предпринять кое-какие меры.
Он развернулся и быстро вышел.
Вульф повернулся к Винарскому. Тот сосредоточенно дотюкивал страницу, не обращая ни на что внимания.
– Валерий Абрамович, – сухо позвал Вульф, – Пора. Берите всё с собой. Нет, машинку я понесу.
Они спустились на этаж ниже. Раньше здесь, видимо, находились подсобные помещения, но теперь, судя по нескольким койкам и специфическому оборудованию, это было нечто среднее между лазаретом и пыточной. Посторонний наблюдатель мог бы заметить, что только что покинутую светлую, насквозь просвечиваемую лабораторию и эту юдоль скорби и печали отделяет всего лишь одно перекрытие, что оба мира сосуществуют в одном хозяйственном комплексе и, надо полагать, друг другу необходимы. Однако посторонних здесь не было.
Колымагина сидела на цепи. Вульф, по пути разъясняя Винарскому содержание предстоящей работы, просил данному обстоятельству не удивляться, поскольку другого способа удерживать мятущийся дух и, главное, тело больной всё равно нет. Кандалы, говорил профессор, дают слишком большую свободу перемещения, а транквилизаторов у нас нет. То же, что её почти не кормят и порой немного бьют, это всё элементы майорской естествопытательской терапии, я тут ни при чём. То есть, я, конечно же, однажды имел неосторожность высказаться, что, возможно, потребность в пище собственно потребностью не является, но когда-то была искусственно привита нашим далёким предкам для формирования первобытного общества потребления – вот майор и проверяет...
Надзиратель рекомендовал близко не подходить, установил два табурета и светильник на безопасном, как он подчеркнул особо, удалении, однако сам отошёл подальше, сославшись на неопределённую служебную необходимость.
Винарский с Вульфом сели. Колымагина, гремя цепью, немного приблизилась, и настороженно стала всматриваться и сосредоточенно втягивать в себя воздух.
– Ольга Валерьевна, – произнёс профессор, – познакомьтесь. Это Валерий Абрамович Винарский, поэт и демиург, пардон, драматург. У него для вас есть слово.
Поэт вздрогнул.
– Слово? Да, у меня есть слово... – Он встал, отложил стопку бумаги на табурет и посмотрел на Колымагину возвышенно, что было нетрудно, так как та стояла на четвереньках. – Кое-что я должен рассказать... Откуда берутся слова. Вы думаете, идёт поэт по улице, смотрит на прекрасных женщин, а они на него – нет, и тут хоп! – стихи? Или, например, стоит поэт в очереди за портвейном, рассуждает о прекрасном, как вдруг какая-то сволочь его толкает, и тут ух! – снова стихи, да ещё какие? Или, скажем, уселся он за стол, взял ручку и давай из неё выдавливать поэзию, как из рога изобилия, попавшего в наши руки... Это, конечно смешно. Но, в общем, да, так дело и обстоит. В этом и заключаются глубинные основы всякого свободного творчества, ничего другого просто нет. Человек хочет, чтобы его и то, что он делает, любили все вокруг, за вычетом дураков. И трудится над этим он ровно до момента достижения цели. Его замечают, его узнают. Вот он прогуливается – и на него оглядываются прохожие: вон, этот идёт, где-то его видел! Он заходит в магазин – и продавщицы чувствуют значимость посетителя, пусть он даже одет в те же самые штаны. Он садится за письменный стол – и перо выводит послушные ровные строчки. Только это уже, конечно, не творчество. Люди, достигшие цели, творить не могут. А если и пытаются, то это как любители хорошо поесть, утолив голод, удовлетворив всякое желание, всё равно продолжают набивать брюхо, суют в себя кусок за куском, жирея и разбухая с каждым проглоченным...
Колымагина занервничала. Профессор слегка толкнул Винарского локтем и что-то негромко ему сказал.
– Так вот, к чему это я, – продолжил поэт. – Чтобы прославиться, каждый из нас готов на многое, некоторые – на всё. Многие мои коллеги добились успеха, если таковым можно считать доступ к державному корыту. Но я всегда был в стороне, мне противно. Мне больше нравилось фрондировать; одно время я даже издавал патриотический юмористический альманах «Киевская Грусть», где разоблачал и обличал, пока хватало сил и средств. Глаз я потерял из-за одной эпиграммы того периода, в драке. Эх! Было время!..
Профессор снова тронул Винарского. Тот кивнул и взял в руки несколько листов машинописи.
– Это почти всё, что я хотел сказать перед началом.
Вдруг по зданию пронёсся низкий протяжный гул, как будто оно содрогнулось от боли и застонало. Погас свет, и в течение нескольких минут, пока слышалось, как надзиратель с чем-то возится и кого-то погоняет, в пыточной было абсолютно темно. Где-то в углу что-то заскрипело, закрутилось, и постепенно стало видно, как верхом на динамо-машине сидит измождённое человеческое существо и вертит педали, разгоняя ногами мрак.
Вульф встал, распорядился продолжать и торопливо пошёл на выход, к свету и лифту, который, впрочем, не работал, так что пришлось идти к лестнице. Поколебавшись перед выбором направления, он зашагал вверх, основательно опираясь на поручень и стараясь иногда ставить ноги через ступеньку. В один из таких рискованных манёвров, у самой лестничной площадки нога подвернулась, профессор потерял равновесие, бетонный пол полетел ему в лицо, и свет снова пропал.
Когда он очнулся, было холодно, а потом и больно. Встать удалось с трудом, нога ныла, саднило плечо. Поднявшись на этаж, с неудовольствием отметил, что лифт работает. А зайдя в лабораторию, из всех сотрудников обнаружил только Альтера с Ленинградцевым, молчаливо стоящих у окна.
Он поинтересовался, что происходит. Альтер принялся рассказывать, что они, собственно говоря, не до конца знакомы с ситуацией, поскольку только что вернулись погреться с крыши, где выполняли майорский приказ, и потому не отправились вниз вместе со всеми.
Вульф обратил внимание, что вечереет сегодня рано: закат уже играет лиловыми отсветами на боках облаков у горизонта, хотя сейчас, как будто, время обеда. И тут стало ясно, в чём дело: небесное божество, до сих пор пребывавшее в созерцательном спокойствии, зашевелилось. Оно, видимо, уже произвело то самое действие, которое так проницательно предсказывал майор (а Вульф, заменяя термины военного языка литературными эвфемизмами, назвал актом почесания господня), и теперь медленно тянуло свою руку от бедра вниз, к высокой башне.
Но коллеги смотрят не на могучую пятерню, а на землю. Там же происходит нечто ещё более необычное: вдали дымится несколько броневиков; вокруг них собралось несколько сотен солдат, и видно, что сдерживать натиск божьего воинства, наседающего со всех сторон, всё труднее, и скоро сопротивление будет подавлено. Толпа, ничуть не страдая от ведущегося по ней огня, выхватывает из рядов обороняющихся чем-то напоминающим пожарные багры то одного, то другого, после чего с солдат первым делом сдирают очки, затем валят в истоптанный снег и удерживают лежащим навзничь, после чего он попадает под прямое воздействие боевого попа. Тот совершает некий весьма действенный обряд, размахивая руками из стороны в сторону и делая над жертвой несколько кругов. Вскоре новообращённый поднимается и становится частью непобедимой армии.
Здание снова содрогнулось.
– Штурмуют нас, – пояснил Ленинградцев. – Как выбьют входные двери, так и всё.
Вульф попытался глянуть под основание башни, но её предназначение не было военным – ни бойниц, ни амбразур – и толком рассмотреть, что же там, под ногами, не удалось. Но и так чувствовалось, что ничего хорошего. Здание ещё раз вздрогнуло.
– И давно это началось? – поинтересовался профессор.
– Где-то с полчаса, – ответил Альтер. – Слышал, вы тут решаете очень важную задачу, от которой зависит общий исход дела.
– Да... решаю. – Вульф сделал шаг назад и, глядя на обоих, сказал: – Пойдёмте-ка со мной. Мне, наверное, понадобится ваша помощь.
Они отправились к лифту, причём профессор для верности взял Альтера за локоть. По пути он принялся излагать суть проблемы, раз уж посторонних нет, а действовать придётся. Этажом ниже сидит наш товарищ Винарский и при помощи своего искусства воздействует на реальность, используя нашу особую подопечную. Если всё идёт, как и задумано, то сейчас он дочитывает программирующий текст, и вскоре в её сознании произойдёт ментальная трансформация, и небесное явление должно будет исчезнуть вместе с безобразиями последних дней. Иначе нам придётся перейти к плану номер два.
За дверью пыточной всем сразу стало ясно, что план номер два неизбежен: Винарский сидел молча, его бумаги валялись повсюду, а среди них лежало истёкшее кровью тело Колымагиной, причём тут же, на полу, чернело очевидное орудие окончательного внушения – железная пишущая машинка. Педали электрогенератора продолжали равнодушно скрипеть. Надзиратель отсутствовал.
Винарский оглянулся и смущённо поприветствовал вошедших.
– Вот, – показал он рукой, – она не смогла поверить. Она бросилась...
– Она выбрала смерть, – негромко добавил Альтер.
– Ну-с, Валерий Абрамович, – произнёс Вульф предельно серьёзно, – что здесь произошло, я и так вижу. На этот случай у меня есть особые инструкции. Господа, помогите ему собрать книгу.
Пока Альтер с Ленинградцевым методично складывали бумаги в стопку, по возможности очищая некоторые листы от кровавой грязи, Винарский невнятно бормотал. Будто и дочитал он не до конца, и особого понимания видно не было, и не следует, между прочим, делать автору замечания, если ничего в этом не понимаешь. И уж совсем не стоит предлагать свои варианты, демонстрируя тем самым...
– Всё, – сказал Альтер, – можно идти.
– Отлично, – ответил профессор. – Несите книгу, а вы, Ленинградцев, препроводите Валерия Абрамовича.
Они вышли к лифту, но он опять не работал. Вульф вздохнул и распорядился двигаться не торопясь. Сил на разговоры у него не было, Винарский бормотал что-то об искусстве, а два представителя более молодого поколения, за которым уже, наверное, ничего и не будет, время от времени выглядывали в оконца между этажами, причём обсуждать увиденное им явно не хотелось. Здание мелко тряслось и гудело.
Когда они добрались до технического этажа, Вульф полез в карман за ключами, но у Альтера были свои. Пока открывались двери, что-то глубоко внизу особенно громко ухнуло.
– Надо поторапливаться, – заметил Вульф. – Валерий Абрамович, у вас сейчас будет ещё один слушатель. Гораздо более важный.
На крыше или, точнее, на верхней площадке строения, которое когда-то символизировало Родину-мать с поднятым мечом, было хоть и безветренно, но зябко и неуютно, особенно на краю. Внизу человеческая масса штурмовала подножие башни. Видимо, некоторые из новообращённых ещё не растеряли военные навыки, и кто-то из них при общем содействии подвёл к центральному входу броневик. Определённая трансформация произошла и с божеством: если раньше оно всего лишь протягивало к башне руку, то сейчас, развернувшись всем телом, оно глядело из-под прищуренного века вопросительно и не добро.
– Скажите что-нибудь, – слегка подталкивая Винарского в спину, произнёс Вульф, – и отдайте ему книгу.
– Да, – ответил тот, – да. Я понимаю.
На руки ему возложили пачку бумаги. Он вздрогнул и упёрся коленкой в невысокое ограждение.
– Каждое слово, – сказал он негромко, – каждое слово... – Он обернулся и, подмигнув кому-то невидимому, швырнул бумаги в небо, крикнул: – Это отдельная жизнь! – и ринулся вперёд. Вскоре его не стало.
Немного помедлив, профессор выразился в том смысле, что он себе это представлял иначе, но, похоже, дальнейшие действия бесполезны, и, в общем, пора.
Альтер с Ленинградцевым переглянулись и сообщили, что по распоряжению майора тут же, в боксе, готов к отлёту воздушный шар, причём в гондоле находится месячный запас провизии из расчёта на одного. Но и на троих ведь хватит почти на две недели...
Вульф поблагодарил и отказался, пожал руки обоим и ушёл.
Башня нехорошо заскрипела.
- См. также: Предыдущая часть, Окончание