О ДОБРОТЕ БОЖИЕЙ
Сначала тьма казалась непроглядной, но постепенно она стала бледнеть и рассеиваться, и хоть взамен ещё не было видно ничего, но зато возникло приятное ощущение опоры: без опоры человеку никак нельзя. Не открывая глаз, г-н Сикорский расплывается во сне в по-детски тёплой улыбке. А ещё он слышит голоса.
– Этот сюжет забраковали, – произносит товарищ Вульф, – из-за его очаровательной, но уж слишком очевидной оторванности от жизни и пагубной зависимости от литературного контекста. У меня же он вызывает теплые воспоминания и производит волнительное щекотание нервов. Читаю. Полиграф Полиграфыч, урождённый Шарик, не закончил свою блестящую карьеру оперативного сотрудника Чистки под скальпелем профессора Преображенского, но был спасён Зиночкой, увезён ею в дальнее малороссийское село и там выхожен, тайно крещён и оженен, а драматическое развитие событий, известное по каноническому тексту Булгакова, есть плод воображения автора. Мы не берёмся обвинять писателя в нарочитой односторонности, вполне понимая существо его литературной задачи; мы бы и сами, находясь в тех же обстоятельствах и при тех же исходных сведениях, с математической неотвратимостью написали бы примерно тот же текст. Однако теперь, когда исторический ландшафт изменился, следует кое-что прояснить.
Когда одна эпоха наступает на пятки другой, и на политической карте мира происходят тектонические сдвиги, тогда случаются спонтанные перемещения отдельных видных персон, подхваченных ветром времени, на десятилетия вперёд. Полиграф Полиграфыч Шариков счастливо избежал сталинских лагерей, не попал на фронт, не строил Байконур и не поднимал целину; со своим семейством он оказался в благополучных 70-х годах XX века скромным тружеником счетоводного дела всё в том же затерянном селении.
Сориентировался он быстро. Есть ли разница, душить котов, колорадских жуков или молодых девушек? Он этим всем увлекаться не стал, сублимируя свою творческую энергию в служение отечеству. Кое-кто, возможно, думает, что лицо без университетского образования не имеет никаких далеко идущих перспектив, за исключением какой-нибудь дальнемагистральной шпалоукладки. Кто-то, быть может, уверен, что залогом делового успеха служат книжные знания, но это вовсе не так: главное – иметь небольшой набор базовых принципов, который позволяет без колебаний принимать нужные решения, набор так называемых бойцовских, то есть деловых качеств. В университетах этому, как известно, не учат. Нужен особый опыт, следы которого подобны шрамам на шкуре дворовых собак. И если у вас эти качества есть, то на должности бухгалтера вы не задержитесь. Шариков пошёл в рост, отправившись на партийную учёбу, где благодаря своей нечеловеческой воле к победе привлёк внимание наблюдательных лекторов, близких к высоким чинам. Жернова удачи вертелись, перемалывая события и слабых людей. Можно перешагнуть через родной колхоз, можно перешагнуть и через Зиночку.
Мы не знаем точно, когда им заинтересовались американцы, но известно, что и до, и после крушения советского блока они отслеживали и прикармливали потенциально полезных теперь уже бывших советских людей. Во всяком случае, во время трансатлантического перелёта Шарикова по делам банкирским, интерес этот ходил на стройных дамских ногах, и звали его Кэт, которая, как водится, совершенно случайно оказалась в кресле рядом с будущим политическим деятелем. До будущего было рукой подать, а при взгляде на преодолённую карьерную лестницу, упирающуюся в президентство, возникает впечатление, что без этих ног – нет, не обошлось.
Всей правды мы никогда не узнаем, её никто и не знает, однако нам есть, к чему стремиться. Наш мудрый, наш проницательный народ сразу предположил, что невероятно уродливое изменение внешности кандидата в президенты во время выборов произошло из-за неудачной пластической операции. Однако эта версия и удивительно близка к действительности, и бесконечно от неё далека: жуткие язвы, бугры и рытвины от глаз до подбородка – это удручающее следствие радикальной попытки избавиться от рецидивно возникающей, густой и жесткой растительности на лице. Но доктор Цимпфер молчит, и остаётся слишком много вопросов. Существуют ли вервольфы? Проводят ли они эксперименты по самоочеловечиванию, что могло бы объяснить их заинтересованность в рассматриваемом деле? Действует ли их лобби на международном уровне? Могли ли выводы досточтимых экспертов, избирательно подобранных и дозировано информированных, свидетельствовать о диоксиновом отравлении исключительно благодаря умелой подаче этого мирового тайного правительства, еврейского Фининтерна? Вопросы, вопросы...
Наблюдаем ли мы кризис перерождения личности, когда господин президент вдруг начинает увлекаться пчеловодством и восходить на Говерлу? Или же все эти опереточные клятвы на Острожской библии, гетманская булава, поздравления с Новым Годом по старой партийной традиции – так, всего лишь историческая необходимость, которой подчинился бы каждый, вне зависимости от его человеческих или нечеловеческих способностей? Ну, здесь мы рискуем уйти в такие философские дебри, такие непроходимые заросли, за которые бы не взялся ни профессор Преображенский, ни доктор Цимпфер.
– Правильно забраковали, – после непродолжительного молчания и шелеста бумаг пробасил другой голос. – Слишком тонкая работа, пса щекоткой не проймёшь. Но сюжет занятный.
– Проймёшь... не проймёшь... Такого материала у нас – хоть эшелонами вывози, – отозвался Иван Семёнович. – Ну, теперь-то с этим покончено. Нашли идею.
– Идея хорошая, – поддержал Вульфа голос, – и благо, что вы к ней пришли. Ведь о ней, о справедливости, всё, от начала до конца, сказано в священном писании.
– Ну, разумеется, – несколько иронически парировал Иван Семёнович, – в такого рода книгах есть всё. А в наших "эшелонах", кстати, о библии тоже кое-что найдётся, причём разной разрушительной силы, на выбор.
– Знаю, знаю, – тихо зевнул бас. – Но про ваш выбор в священном писании тоже всё сказано, от начала до конца.
– Ладно, ничья, – примирительно резюмировал Вульф и заскрипел мебелью. – Мне пора. Позвольте откланяться. – Он захрустел всем своим поднимающимся телом. – Оставляю на ваше попечение нашего дорогого гостя; похоже, у него был слишком долгий день...
Шаги протопали мимо и стихли.
Протирая сонное лицо, Андрей оглушительно зевнул, и тьма в его глазах развеялась. Вокруг мерцала свечными огоньками та самая комната, где накануне, уставившись в мониторы, сидели люди в рясах; теперь они просто сидели, и не они даже, а один из них. Андрей помнил, как наступил конец света, который, оказывается, вполне можно получить в одной отдельно взятой стране, даже в одном отдельно взятом помещении со старой электропроводкой. Также он смутно припоминал, как заседатели клуба, используя мобильные телефоны в качестве фонариков, почти без паники отправились на выход, а ему в то самое время вдруг захотелось выяснить вроде бы небольшой, но для него крайне важный вопрос, и поэтому они с Иваном Семёновичем, получив от местных обитателей экстренную свечную помощь, немного задержались. "Что касается разбирательств с компанией... не хотелось бы всё же, чтобы это сошло им с рук. У меня есть связи, – говорил тогда г-н Сикорский, – и я могу, по старой памяти, вызвать бандюков. Не будет ли это более... гм... справедливым и, главное, убедительным?" Нет, говорили ему, силовые методы хороши, когда на них есть юридические обоснования, а их-то пока и нет ещё. Для этого нам и нужно связаться с ранее поименованными людьми. Да вы не волнуйтесь, от профсоюзов ещё никто не уходил. К тому же, профсоюз – это, знаете ли, школа юного политика; пригодится. Кстати, у меня с собой некоторые весьма любопытные материалы, которые я давно обещал показать отцу Серафиму; вам будет интересно. Идёмте.
И собеседники, вместе со своими восковыми светильниками, бумагами и разговорами, переместились к бородачам. Однако разговоры, оказавшись в новой среде, как-то сразу уклонились от насущных андреевых проблем в сторону интегральной национальной идеи, и Андрей, под чужое осмысление вслух совместимости и взаимодополняемости анархии и православия, незаметным для себя образом потихоньку заснул. Ну, а теперь вот проснулся.
– Как жизнь голодая? – спросили его бодрящим голосом.
– Э-э-э, – не понял Андрей и посмотрел на человек в рясе.
– Я говорю, как жизнь молодая, – пояснил тот, стуча в руке деревянными чётками. – Я смотрю, наши беседы действуют на тебя не хуже снотворного. Да, старина Вульф – большой любитель пофилософствовать; это тебе не на гармонике играть, – заметил монах и тихо, но выразительно рассмеялся. От мелкого трясения массивного тела слегка подрагивал стол. – Как поживает очередной альбом? Наверное, сейчас много репетиций?
– Скорее, сейчас много событий, – потягиваясь, зевнул Андрей. – К тому же, есть у моего организма такая особенность... Я ведь начинал с крышевания. То есть, с мелкого рэкета, постепенно переходящего в крупный бизнес. Ну, окончательный переход у меня так и не совершился, но затёртый портфель, набитый валютой, мне возить приходилось. Так вот, была у меня ситуация, когда мы с партнёрами кой-чего не поделили, и мне с этим самым портфелем пришлось делать ноги по пересечённой местности, включая заборы, дворы, лестницы... Я свалился с крыши и сильно ударился головой. Очнулся в лечебнице, причём из портфеля ничего не пропало – медики то ли боялись разборок, то ли его внешний вид на них так подействовал... Ведь валюту приходилось возить через границу, и досматривать меня брезговали даже таможенники. М-да. Так вот, с тех пор у меня иногда происходят, скажем так, выпадения из реальности, особенно от переутомления.
Отец Серафим не то чтобы заслушался откровениями и оставил в покое свои чётки, но всё же окинул Сикорского взглядом, полным лёгкого понимающего недоумения.
– А когда ты занялся эстрадой? – спросил он, улыбаясь сквозь бороду чему-то своему.
– Ну, это было такое хобби... Мы танцевали...
– Танцевали? А потом начали петь?
Андрею стало совсем неловко, и он собрался ещё раз, только уже доходчиво, объяснить, что его здесь, извините, принимают за другого. Но тут в дверях, пригибаясь, появился отец Павел. В одной руке он держал большую винную бутыль, в другой – потёртую гитару, неожиданно хорошо сочетающуюся с рясой и крестом, что болтались на тощем его организме; бутыль чужеродной так же отнюдь не казалась.
– О, концентрат свободы, – удивился Андрей.
– Я, вообще-то, пошутил, – удивился отец Серафим.
– Так ведь для гостя, – удивился отец Павел, и Андрею показалось, что они играют в какую-то неизвестную ему игру, причём втроём. – А для такого гостя, – продолжил высоким голосом вошедший, – по православному обычаю, нам ничего не жалко, хлеб-соль, вино-гитара. Мы же помянем добрым словом святого мученика Павла. – Ни хлеба, ни соли, заметим отдельно, в руках у него не было.
– Прошу также не забывать и о сестре его, святой мученице Иулинарии, – назидательно добавил первый отец и поднялся с тяжёлого стула, мощно опираясь о стол. На Андрея пахнуло весьма ощутимым русским духом. – Всё, что ни деется с именем бога, то во благо. С нами бог!
– Воздадим, братия, хвалу господу нашему Иисусу Христу! – обратился к присутствующим второй отец.
– Господу богу помолимся, – нараспев пробасил первый.
– Господу богу помолимся! – повторил второй, и они затянули вдвоём с самым серьёзным видом нечто глубоко религиозное. Андрею даже захотелось подпеть, но к своему сожалению он обнаружил полнейшее незнание слов, за исключением торопливого троекратного "господи, помилуй", причём отчего-то фальцетом. Эта его немая сцена в сопровождении чёрнорясного дуэта продолжалась, впрочем, недолго. Каким-то образом в руках его оказался стакан и гитара, а монахи, вместо пения теперь весело балагуря, непринуждённо разливали кроваво-красное вино.
– Бог с вами, – обнаруживает себя говорящим Андрей, – хоть я обычно выступаю перед публикой, на концертах... – Он легко находит выход из сложного положения, ибо не впервой. Вздохнув, он переворачивает гитару струнами к себе и принимается мерно стучать по ней, как по натянутой шкуре барабана, приговаривая "живой звук, не студия, почувствуйте разницу" и "так мы пели в девяносто третьем", входит в ритм и поёт не своим голосом:
"А пойду я к реченьке
Встречать в небе звёздочки,
Наблюдать, как падают,
И ловить их пригоршнями"...
Слушатели замирают, и кажется, что в их глазах звуки повисают в воздухе и медленно плывут над столом. Андрей уверен: даже если бы он вовсе не имел слуха и обходился простым речитативом, то и это нисколько бы не поколебало его слушателей в уверенности, что перед ними никто иной, как тот самый эстрадный герой. Вера творит чудеса.
– У вас гитара немного расстроена, – улыбается он и передаёт инструмент хозяевам. – А вот акустика тут хорошая.
– Да, хорошая, – отзывается отец Серафим, – нечего и удивляться. Ведь в храме слова обращаются к богу, и боговдохновенные зодчие знали, что делали. Сегодня мы забываем о том, чем обязаны православию и вообще христианству, а ведь это не только архитектура, это самые разные отрасли народного хозяйства и человеческого общежития. Например, пенсия...
Он отставил гитару, оценивающе посмотрел на гостя, интересно ли тому, приосанился, будто выступает перед широкой аудиторией, и принялся вещать. Он распространялся довольно долго, не забывая для прочищения горла использовать жидкость из бутыли.
– ...Всё это – идея христианского человеколюбия! Всё, что мы видим, от троллейбусов до космических кораблей, есть плоды христианского просвещения. Наука, культура, философия, филология – что угодно! Любое явление со стороны жизни сегодняшней, там, где есть милосердие, сострадание, толерантность, уважение, жертвенность – это всё от Христа, это от него всё.
Отец Серафим явно увлёкся речью, и потому теперь, отодвинув от себя дела мирские, закуску и стакан, он звенел голосом где-то под потолком, будто находясь на некоем теологическом собрании.
– Армяне говорят: христианство – это наша кожа. – Он огладил свою бороду внешней стороной ладони. – То есть лишить меня христианства – всё равно, что сорвать с меня кожу. И я согласен с ними. – Он стал выше ещё на полголовы. – Братья и сестры! Я счастлив тем, что участвую в этом священном событии. Помоги вам боже в добрых делах!
– Мне вот кажется, что троллейбусы – они не от бога, а от чёрта, – после непродолжительной паузы тихо заметил Андрей.
– Это почему же? – слегка возмутился отец Серафим.
– Так ведь у них же – рога, – пояснил свою мысль нечаянный критик, и святые отцы расхохотались. И принялись собираться, обсуждая, что на свете есть ещё от дьявола, если к нему, к свету, подходить по критерию наличия рогов.
Когда отец Павел провожал гостя до ворот, то после слов доброго напутствия, побуждающих к счастливым духовным свершениям, как бы на прощание он добавил, что, между прочим, телевизионная антенна в виде рогов – от дьявола, а вот спутниковая, в виде нимба, – от бога.
Пока Андрей ехал домой в такси, от нечего делать он в уме перебирал всяческих тварей, которых по рогатому признаку можно было бы отнести к исчадиям ада; перед мысленным взором проносились бесчисленные стада антилоп, туров с яками и коров с быками. "Да, – весьма логично рассуждал он, – так ведь и молоко пить нельзя – ни коровье и ни козье; вот кумыс – можно". Правильно, у лошадей рогов нет; в отношении молока мифического единорога он колебался. Вепри за свои клыки получили дьяблородство условно, а безобидная улитка была сочтена слишком для такого низкого происхождения ничтожной.
По приезде домой, на ночь глядя просматривая материалы из прихваченной папки, он выбрал статейку под многообещающим названием "О доброте божией, или почему мы до сих пор ещё живы", устроился поудобней и принялся читать, однако дальше первого абзаца не продвинулся и после недолгой борьбы с самим собой сдался и заснул. Наутро была назначена встреча с большим профсоюзным боссом. Поэтому неудивительно, что во сне этот лысый, наверняка лысый и толстый человек убеждал г-на Сикорского в том, что счастие своё человечество обретёт, отбросив политическую возню и вернувшись в лоно профсоюзной идеи.
- См. также: Предыдущая часть, Продолжение