ЯМАЙСКИЙ РОМ, ГАВАНСКИЕ СИГАРЫ
Работать не хочет никто. А если кто и хочет, то за деньги или ради удовольствия, которое тоже, надо сказать, отнюдь не свидетельствует о желании безвозмездного труда, скорее представляя собой некоторую весьма приятную разновидность оплаты. Никто не хочет, но приходится. Вот за окном перепачканный рабочий в так называемой корпоративной одежде строительно-монтажного управления. В руке его мастерок, рядом свежий цемент и новенькая плитка, и могло бы сложиться впечатление, что труд воодушевляет рабочего сам по себе, – но нет: по общему выражению спины видно сразу, что процесс плиткоположения ему глубоко противен, а трудовые будни только по вечерам наполняются едким сорокоградусным смыслом. Или вот руководящая группа лиц в таких же одеждах; стоит рядом и сдержанно комментирует происходящее. Руки частично в карманах, частично дымят сигаретой, и в струйках табачного дыма отчётливо видны начальственные мысли, никак не связанные с производством. Оно, это производство, вообще мало кого интересует. Мы, во всяком случае, вокруг себя обычно наблюдаем только имитацию настоящего интереса, что неискренне и потому неприятно, или же различаем за большими делами личные амбиции маленьких людей, что не многим лучше. Почему же люди не тянут служебную лямку так, как дети, сияя и смеясь от радости, пускают мыльные пузыри потому только, что это действительно здорово?..
По эту сторону окна сидит Ленинградцев. На рабочих он не глядит, он и сам весь в делах; посматривает в монитор и барабанит по клавиатуре. Всю ночь его организм, по конструкции мало отличающийся от моделей далёкой старины, по древней генетической программе готовил своего владельца к изнурительной охоте на мамонтов, но, принадлежа человеку современному, особенно если он одет в недорогой костюм по моде прошлого сезона, вынужден тратить свои силы иначе. Вместо четвероногой мясной консервы, ставшей дефицитом ещё на закате неолита, теперь люди охотятся за её воображаемым эквивалентом. Многих интересует карьера; эта разновидность коллективной химеры похожа на циркового слона, готового пойти вам навстречу, если на то будет воля дрессировщика. Кто-то гонится за счастьем; этот слон, по одним данным, окрашен в розовые тона, по другим – наоборот, синего цвета и умеет летать, и вообще похож на птицу; мало кто может похвастать столь ценным трофеем, а если кто и хвалится, то отчего-то лишь на словах. Ленинградцев ни за чем не гонится, он откинулся на спинку стула и задумчиво рассматривает на потолке окончание одной весьма затянувшейся мысли. Сегодня его не назовёшь ни холодным прагматиком, ни романтичным мечтателем, мамонт его несколько старомоден и скорее напоминает угрюмого мастодонта, мерно бредущего мимо тучных стад приручённых слонов и поглядывающего на них со смешанным чувством лёгкой зависти и безмерного превосходства. В затуманенном взгляде Ленинградцева мастодонт поднимает хобот и оглашает округу трубным рёвом, протяжным и безответным.
Ленинградцев тяжко выдыхает через округлившиеся ноздри: что поделаешь, его творческий недуг застарел и вряд ли поддаётся лечению. Увы, любая сколь угодно красивая мысль, реющая в его сознании подобно чайке под куполом неба, стоит только попытаться перенести её на бумагу или загнать в компьютер, тут же теряет блеск и совершенство линий, превращаясь в нечто неуклюжее, почти не имеющее с оригиналом никакого сходства. Будто за решёткой печатных букв этой птице не хватает воздуха. Иногда, приходя от этого в отчаяние, он совершает поступки, которыми как психолог сам вполне бы мог профессионально заинтересоваться, но как администратор находит их просто "забавными". Так, у Ленинградцева была обширная база кредиторов, а в должниках, напротив, он испытывал явную нехватку. Времена менялись, кредиторы то убывали, то прибывали, как океанские волны, но должники имели тенденцию к полному исчезновению, вроде высыхающего Арала. Одного из последних оставшихся он берёг, как мог; этот важный психологический компенсатор долго поддерживал на плаву чувство его достоинства. Но вот стеснительные обстоятельства вынуждают Ленинградцева смириться с необходимостью потери хоть какого-то противовеса в своей и без того однобокой бухгалтерии. Надо сказать, что, сдавшись, чувствуешь удивительное облегчение: можно расслабиться и перешагнуть через вчерашнюю борьбу с самим собой, можно даже оглянуться, улыбнуться прошлому и устремиться вперёд. Но бывает, что прошлое держит за штанину хваткой окоченевшего мертвеца и не отпускает. Ленинградцев вычеркнуть должника не мог. Дважды, в как бы случайном разговоре, он со всей присущей ему обходительностью мягко намекал на неурегулированный пустяк финансового рода. Однако собеседник с готовностью разделял данную оценку, будто считал этот вопрос и в самом деле пустяковым. Ленинградцев же на этот счёт был в душе совершенно иного мнения. И написал письмо: "Дорогой друг! Я, безусловно, отдаю себе отчёт в том, что, вероятно, требую к своей скромной персоне слишком большого внимания, и не далёк тот день, когда я не сочту возможным даже задуматься о беспокойстве человека, который мне так дорог, однако я твёрдо уверен, что мы оба придерживаемся одного и того же принципа непреложного исполнения своих обязательств, и потому, отбросив в сторону всякие сантименты, скажу прямо и по сути: когда же ты мне, скотина, вернёшь долг?" Письмо было отправлено, деньги с извинениями возращены, должник вычеркнут из жизни Ленинградцева. "Надо же! – между тем думал он тогда, – как писать подобную галиматью, так всегда пожалуйста, а как что-то настоящее, вот хотя бы дядю Борю с его довоенным саквояжем, где он носил инструменты, так наступает штопор... тьфу, ступор". Писать что-то настоящее... Ленинградцев пускает носом две невидимых струи из утренней смеси табака и смелых надежд.
Неподалёку слышится весёлый шум дамского чаепития – судя по оживившимся голосам, в ленивое течение неспешных посиделок врезался Альтер, подобный крейсеру, недавно спущенному со стапелей. Слово за слово, и вот уже он рассказывает небылицы, причём таким уверенным тоном, каким только и можно шутить на ходу, импровизируя самым злостным образом.
– ...и ведь это ещё не предел; знали бы вы, как возмутительно он ведёт себя в последнее время с малознакомыми девушками! На такое вряд ли был бы способен человек без специального психологического образования. Это особого рода занятное извращение... Ну, вам, наверное, не очень интересно... – подогревает интерес Альтер. – Интересно! – хором отвечают взволнованные голоса. – Хорошо... Ленинградцев, как человек, не лишённый внутреннего обаяния, легко заводит девушку. Причём заводит он её не куда-нибудь, а в недорогое, обыкновенное кафе. Там, усадив её за столик, он принимается изучать меню, советуется со спутницей, оглядывает обстановку. Ну, а что у нас в меню? Кофе со сливками, мороженое с ванилью, экзотически нарезанные фрукты, шоколад с изюмом... – Производя интригующие словесные эскапады, крейсер держит прицелы орудий на дамах, а курс – на чайник, собирающийся вот-вот закипеть. Публика постепенно входит в состояние экстатического нетерпения; вода начинает бурлить. И когда дело подходит к заключительной фазе и чайник выключается, Альтер самым спокойным образом заливает кипятком то, что покоится на дне его чашки, и замолкает. На нетерпеливые возгласы "а дальше?!" почти шёпотом проговаривает: – А нет никакого "дальше", в этом вся прелесть... – и, провожаемый растерянными взглядами, удовлетворённо уходит.
Ленинградцев снова придвигается к столу и, едва глянув на кипы отложенных бумаг, принимается за текст, прямо скажем, никак не связанный с его должностными обязанностями. "Нашими предшественниками, – начал он с абзаца, – проводился частотный анализ ряда литературных произведений, благодаря чему наука обогатилась статистическим материалом для аутентификации авторов и их трудов. Так, например, взяв тексты трёх разных Толстых – Алексея Константиновича, Алексея Николаевича и Льва Николаевича – и заранее располагая характеристиками частоты употребления тех или иных слов каждым из авторов, можно однозначно установить принадлежность рассматриваемых текстов. Словарные предпочтения, – Ленинградцев глянул на бумажку, где среди отпечатков кофейной чашки и прочих следов жизнедеятельности было торопливо записано выражение на иностранном языке, – это своего рода finger print* писателя. Целью настоящей работы..." Он пробормотал: "...является защита кандидатской диссертации" и почесал свой подбородок, тщательно выбритый три для назад. Взгляд его скользнул по окну, за которым виднелась всё та же группа строителей, деятельно размахивающая руками. "Нет, лучше так: целью настоящего труда... А ещё лучше – данной монографии...". Одобрительно кивнув самому себе, он продолжил: "... является создание метода качественного взвешивания таланта писателей на основании частотных, размерных и прочих количественных показателей. Используя новый метод, мы сможем произвести ранжирование не только отечественных и зарубежных классиков, но и литераторов современных. Метод можно также распространить на другие области искусства и культуры, он способен стать важным инструментом для искусствоведов и культурологов..." Руки тихо сползают на колени; на горизонте показался Альтер, блестящий и самоуверенный, как самовар.
– Рад вас видеть, многоуважаемый товарищ, – заявляет Альтер, держа перед собой чашку чая и не отрывая от неё взгляда, ориентируясь в обстановке, вероятно, по памяти. – Должен решительно заявить, – добавляет он, ставя чашку на стол и поднимая глаза, – что у нас закончились лимоны. Нет ни молока, ни сливок. Нет даже сахара, которого я не ем, но тем не менее. Последняя радость – чайные пакетиками с ниточками – пропали с самого утра, и все мы вынуждены пить странный напиток без лимона, молока, сахара и сливок, даже без ниточек. Это никуда не годится. Кроме того, общественность интересуется, когда у нас в офисе снова появится туалетная бумага. – Ленинградцев всем своим видом умело выражает неподдельную грусть, бесконечную, как серые будни. Воздух над чашкой плывёт, и вместе с ним собеседники плавно колеблются в глазах друг друга.
– Дмитрий Владимирович! – тяжело откликается Ленинградцев. – Складывается впечатление, что наши сотрудники приходят в офис с одной целью, точнее с двумя: попить чаю и сходить в туалет. Такие мысли меня огорчают, и сегодня я даже ворочался во сне.
– Ну, в этом я разбираюсь не хуже, чем в бумажных рулонах: тебя не обязательно терзает совесть, это могут быть и муки творчества. Кстати о прекрасном. Как поживает твой "Дядя Боря"? – Альтер говорит с характерной для него полуулыбкой.
– А никак, надоел он мне. И вообще, кого сегодня удивишь еврейскими рассказами?.. Я сосредоточился на двух других темах. Первая – о том, что жили-были три поросёнка, и были они всем довольны, даже счастливы. Это, кстати, мой вчерашний сон, причём историю мне во сне рассказал один высокопоставленный политик, когда мы... ну, не важно. Так вот, жили они не в каком-то там тридевятом царстве, а в очень даже нашенском совхозе, неподалёку от Конотопа. Была у них и горячая вода, и свет, и паровое отопление, а по выходным, когда из менеджеров свинарника оставалась одна тётя Нюся, к ней заходил разносторонне развитый гражданин Егор, недавно вернувшийся с флотской службы и потому рассказывавший всем присутствующим удивительные истории о жарких странах, где прямо на деревьях растут бананы; о железных людях, предпочитавших всяким бананам спирт; о могучем боцмане, который силой взгляда мог заставить почти любого матроса влезть на мачту, как на пальму; наконец, о себе – единственном, на кого не распространялось могущество боцмана, потому что сам Егор заведовал камбузом. Да-да, ведь кто командует камбузом, тот командует кораблём. Так ли это в действительности, не важно, однако и во сне, и в рассказе кока, сошедшего на берег и вернувшегося на благодатную свинарскую землю, это было непреложной истиной. И потому боцман делился с ним всем, чем только могут делиться лучшие друзья по расчёту – и гаванскими сигарами, и ямайским ромом из давних запасов, а также – главное, чем он увлекал воображение Егора и, что для нас важнее, его благодарных хрюкающих слушателей – рассказами об удивительных достижениях науки. Сведения эти были почерпнуты любознательным боцманом из фантазий капитана, однако здесь данное обстоятельство нас нисколько не должно беспокоить. Какими бы окольными путями ни доходила беспокойная мысль о возможном светлом будущем до наших поросят, важно то, что она заставила их активнее шевелить своими пятаками, улавливая ветер нового времени. И когда они слушали о первоиспытателях космоса, да не о выдуманных собачках, а о настоящих, правда о которых скрывается из соображений секретности, их уши от любопытства и гордости за свой поросячий род приподнимались над уровнем загородок. Белка и Стрелка – это, в действительности, намеренно искажённые имена Беллы и Стеллы, двух учёных свиноматок, не без помощи свинопапок сумевших применить последние достижения генетики во благо человечества, вырастив первоклассных поросят с рыльцами, наделёнными особо развитыми сенсорно-моторными способностями, чтобы нажимать на кнопки и управлять аппаратом в случае чего. И точно, ведь было бы странно, если бы для испытания пригодности космических кораблей для человека привлекали каких-то там собачек, а не самых близких к нему по физиологии и поведенческой норме животных. Ну, вот, наслушались нюсины поросята подобных историй, и решили, что негоже порядочным свиньям проводить жизнь в безделье, не видя ничего дальше своих неразвитых пятаков. Когда чего-то хочется, особенно во сне, это непременно случается. Не прошло и недели, как три поросёнка, активно применяя самогипноз и упражнения по вытягиванью носа, сумели развить свои пятаки в хоботки, подобные муравьедским. Через месяц, легко выбираясь из загородок, по свинарнику бегали деятельные существа со слоновьими хоботами. И мы, конечно, понимаем, отчего Нюся не замечала удивительных превращений своих подопечных: у неё в сердце происходили метаморфозы куда важнее. А носатые поросята из подручных, так сказать, материалов построили ракету и улетели покорять космос. Или не улетели, я до конца не уверен; ещё надо подумать. Вроде получается красиво. – Ленинградцев говорил без запинки, будто по писанному. – А вторая тема другая...
– Феноменально! – отозвался Альтер, – ты, кстати, в курсе, что Белла и Стелла – это в переводе с латыни прекрасная и звезда? Фантастическое попадание, я даже немного завидую; дай почитать.
– Дать не могу: история существует пока только в устной форме. Записывать как-то некогда. Вот куплю диктофон, тогда уж... Правда, мне нужна такая машинка, которая бы записывала не только то, что я говорю, но и то, как я это делаю. Можно с добавлением литературщины: пейзажей, малозначительных диалогов... Я ведь совсем немногого хочу: писать для себя, но чтобы печатали для всех. А в коммерческой литературе серьёзная конкуренция, которую свиным рылом не проймёшь... Вот ещё над чем я думаю: Ленинградцев – это как-то несовременно, что ли. Не взять ли коммерческий псевдоним? Сейчас в моде обрезки фамилий на западный манер; но Ленинградски – это как-то по-гадски, нехорошо...
– Можно ещё – Ленни Гард. Или Гради Леннон. Это хотя бы не похоже на обрезание. Будь моя воля, я бы всяческих Маслоу переименовал обратно в Маслова. Зачем нам уродовать язык? Ведь стоит какому-нибудь эмигранту пересечь границу или отделиться какой-нибудь республике, так всё, они уж и не ивановы-петровы-сидоровы, а иваноу-сидороу. Некрасиво, господа, стыдно.
Ленинградцев хмыкнул: – Понятно теперь, почему Толкиен превратился в Толкина. Узко мыслите, Дмитрий Владимирович.
Нетронутый чай постепенно сливался в термодинамическом равновесии с окружающей средой. Альтер спокойно проглотил фразу собеседника, умыл руки воздухом и продолжил: – Ну, а я широтой твоих подходов очень даже впечатлён. Помнится, среди персонажей Герберта Уэллса был один журналист, для которого самой большой трудностью в работе было подойти к письменному столу и суметь себя за него усадить. Изворотливое тело почти всегда находило способ увернуться – то захотеть кофе, то выглянуть в окно и увлечься наблюдением за дамскими шляпками... Но что там у тебя за вторая тема? Тоже в устной форме, "Дядя Боря" номер три?
– Да ладно. Нет, здесь я действительно пишу. Но скажу сразу, тема – научная, рассчитанная на специалистов. Литературоведы обгрызут друг другу локти. – Ленинградцев чуть повернул монитор и указал на пустое место рядом с собой. – Вот, смотри.
Дмитрий Владимирович обогнул выступ стола. "Целью данной монографии, – прочитал он, – является создание метода качественного взвешивания писателей..." На его лице появилась блуждающая улыбка; он перечитал полстранички текста, задумчиво потёр подбородок.
– Очень интересно, – произнёс он, по-прежнему глядя на экран. Потом оторвался от текста и с подозрительно серьёзным видом сказал: – Но, по-моему, ты избрал чрезмерно академический стиль. Это было бы неплохо, если бы ты весил в глазах научной общественности не менее центнера. А так, насколько я разбираюсь в учёных ранжировочных делах, для начала имеет смысл не то чтобы сбавить обороты, но, по меньшей мере, сделать текст легче, чтобы не складывалось впечатление, будто бы он претендует на место в фундаменте науки, уже, между прочим, кем-то занятое. Пусть лучше он кажется полётом лёгкой и всё же рациональной фантазии, недоступным для тяжеловесов и потому притягательным. Если хочешь, я немного подкорректирую. Отправь мне, я гляну.
Альтер, уходя, заметил свою остывшую чашку, взял её, и было слышно, как чуть погодя на кухне чай, так и не принёсший своему обладателю ничего, кроме хлопот, впрочем, приятных, был вылит в раковину.
Ленинградцев рассеянно смотрит в окно. День склоняется к вечеру; солнце, отражаясь косыми лучами в окнах соседних зданий, падает на бумаги, в беспорядке покрывающие рабочий стол; дело не движется. Бригада плиточников, некоторое время назад развлекавшая посторонних зрителей, давно отдала трудовой долг неведомо кому и удалилась в неизвестность; Ленинградцев ждёт.
От мыслей, больших и взрослых,
Сегодня устал. Гляжу,
Как мошки колеблют воздух
По формулам Лиссажу.
Как известно, труд сделал человека человеком, а нелюбовь к труду сделала его человеком разумным. Из-за этой противоречивости люди становятся существами изобретательными и изворотливыми; необходимость зарабатывать на хлебушко, на шапку, на шубку не даёт им пребывать в бездействии, а термодинамически обусловленная лень заставляет всегда искать наилучший выход из возможных. В результате приручаются животные, распахиваются поля, строятся плотины. Самые человечные из людей быстро осознают, что гораздо экономичней также использовать руки, головы и жизни своих соплеменников, отдавая им взамен всего лишь порождения собственного ума. Так возникают сложные религиозные концепции, идеологические одеяния самых возвышенных из самых человечных, памятники архитектуры и тому подобное. Лень заставляет работать людей, как заведённых, прыгать по социальным ступеням, как угорелых, прилаживать к миру собственные лесенки и карабкаться по ним – чтобы оказаться на высоте во всех мыслимых смыслах.
Вечер склоняется к ночи; офис пустеет. Остаются лишь те, для кого не имеет особого значения, где находиться: и на работе, и на квартире они погружены в размышления над нетривиальными интеллектуальными задачами – или, говоря прямо, и там и тут их почти не оторвать от компьютера; ехать же домой в час пик и неудобно, и долго. Почему бы не расходовать время рациональней? Так, как это делают Альтер с Лениградцевым.
У Альтера на столе тоже изрядный беспорядок, который при желании можно назвать творческим. В основном – важные заметки от руки на полях не менее важных распечаток, для верности отмеченные следами кофейных и чайных чашек; документация, отчёты и планы, переплетение проводов и развороты книг; и, конечно же, клавиатура. Правая рука Альтера застыла над клавишами; левая подпирает подбородок. Не исключено, что Роден, проходи он мимо в период созидания своей скульптуры мыслителя, мог бы сделать ряд ценных наблюдений, и непременно снабдил своё детище клавиатурой, без которой мысли не имеют веса. Но в зоне видимости появляется Ленинградцев, и глаза его глядят мимо мыслителя – на подоконник.
А там стоят две бутылки пива, оставленные одним из посетителей в качестве визитной карточки. Альтер, отвлекаясь от раздумий тяжких, без труда перехватывает взгляд и, разминая пальцы, с вопросительной улыбкой поднимает бровь. Ленинградцев озвучивает свою мысль: – Три дня – это серьёзное испытание на выдержку для всего нашего коллектива. Пиво, конечно, имеет долгий срок хранения, но всё же не вечный. К тому же, под прямыми лучами солнца... – Альтер добавляет: – И под косыми взглядами коллег... Ну-с, приступим.
Крышки прочь, пиво в дело. Двое сидят на соседних стульях и, неспешно потягивая напиток, успевший отдать солнечное тепло прохладному ветерку в приоткрытом окне, изучают плод коллективного творчества. Точнее сказать, изучает Ленинградцев, а его сосед смотрит не столько на экран, сколько на своего гостя, всепонимающе кивающего по мере чтения текста и усвоения пива.
...В. Ленинградцев. Введение в шедеврологию. Ретроспектива.
Всякое литературное произведение находит своё место на полке читательских предпочтений по воле случая. Это вызвано многими факторами, но прежде всего – отсутствием абсолютных критериев художественной красоты.
Благодаря такому положению вещей, невозможно говорить о самостоятельной ценности отдельно взятых произведений, ещё только встраиваемых в культурный контекст: ведь на их оценку обществом влияют и настроение критика, рецензирующего книгу не глядя и натощак, и ревматизм в коленке читателя, усугубляемый вдруг испортившейся погодой, и конкурирующее появление другой книги. Неверно было бы полагать, что проблема ограничивается исключительно компетентностью автора в области популяризации собственных трудов, то есть сводится к его коммуникативным способностям; книга – это не вещь в себе, она отражает смыслы, витающие как в авторской голове, так и вообще в культуре, то есть в совокупности читательских голов. Следовательно, в зависимости от качества и степени наполнения и пустоты этих самых голов будет меняться и воздействие книги на читателей.
Так, аборигены рабочих кварталов вряд ли вдохновятся поэтической перебранкой Гаврюшкина и Колбаскина по поводу стихов "Я одежды с тебя посрываю, // Буду нежно и долго ласкать". Во время горячих парламентских выборов мало кого увлекут еврейские истории про дядю Борю; разве что станут выбирать Кнессет, а дядя Боря окажется важным фигурантом политического процесса. Почти никто не обратит внимания на дамский роман в обществе, где женщины носят чадру, а мужчины – автомат Калашникова. Ну, а тексты, заблудившиеся во времени, не заинтересуют вообще никого и никогда. Они могли бы оказаться безумно интересными через много лет или в другой стране, при других климатических условиях и т.д., но в иных обстоятельствах найдутся другие факторы, делающие книгу неактуальной. А попади она на глаза кому надо и вовремя...
С годами за текстом, привлёкшим внимание, закрепляется некоторая вполне произвольная репутация, которую в дальнейшем изменить практически невозможно. Конечно же, всякому человеку, твёрдо стоящему на принципах торжества разума над случаем, это не понравится. И уж, конечно, с проблемой injuria per accidentia** стали бороться потенциальные авторы предполагаемых шедевров.
Поначалу это были разрозненные попытки установить справедливую систему по оценке писательской продукции, но все и каждый, увы, во главу угла ставили те признаки, по которым безусловные шансы на шедевральность неизменно получали произведения её создателей. Наладить диалог по существу между различными литературными школами не удавалось. К концу XIX века сложилось совершенно удручающее положение, подобное нынешнему состоянию дел в профессиональном боксе, где чемпионов столько, сколько заинтересованных телекомпаний. Как ярмарочные борцы, меряющиеся друг с другом показной силой в угоду публике, авторы сонетов и поэм, рассказов и повестей, куплетисты и пародисты, эссеисты и беллетристы, весь цвет интеллигенции плясал под дудку всемогущих издателей, обладавших действенным мерилом всего и вся – коммерческой целесообразностью.
И тогда, продолжая публично разыгрывать роли, назначенные равнодушными к искусству антрепренёрами, мастера своего дела договорились, отложив титулы и регалии, заняться собственным ранжированием в тесном творческом кругу. И вот однажды в гамбургском трактире "Три поросёнка", за плотно занавешенными окнами и закрытыми дверями, лучшие умы человечества собрались на состязание. Когда условности отброшены, разум ищет опоры в физической природе. Когда дворяне при выяснении отношений заходят в тупик, они вверяют судьбу высшей справедливости и устраивают дуэль. Учитывая гуманный характер литературной общественности, было решено отказаться от огнестрельного, колющего и режущего оружия, вместе с тем дозволив соперникам использовать, кроме речей, гимнов и эпиграмм, элементы французской борьбы, дабы не затягивать турнир бесконечно. Поначалу тон задавали быстрые на подъём литературные спринтеры, но, как и следовало ожидать, постепенно доминировать стали основательные тяжеловесы-романисты.
Ловкий и могучий Жюль Верн, любивший перед схваткой натереться оливковым маслом, не смог вырваться из железных рук Герберта Уэллса. Сумрачный Томас Манн, легко справившийся с делегацией из Нового Света во главе с обстоятельным Теодором Драйзером, не устоял под напором техничного Бласко Ибаньеса. Однако никому из них не удалось противопоставить что-либо графу Льву Толстому, на потеху детям гнувшему подковы.
Утвердилось превосходство русской школы. Что именно послужило тому причиной – то ли размеры огромной страны, порождающие людей, мыслящих широко, то ли груз ответственности за весь мир, налагаемый православием, – неведомо и до сих пор вызывает споры. Что любопытно, сразу три разных Толстых – Алексей Константинович, Алексей Николаевич и Лев Николаевич – кто чуть раньше, кто чуть позже, безраздельно владели писательским Олимпом вплоть до революционных событий 1917 г. Об этом хорошо, с тонкой иронией написано в работе Юрия Олеши "Три толстяка".
Потом, в силу известных обстоятельств, внезапно и на долгие десятилетия наши писатели оказались отрезаны и от гамбургского трактира, и от прочего мира. Разве что Уэллс, упорно тренировавшийся даже на склоне лет, организовал себе визит к Максиму Горькому, когда-то тягавшему баржи по Волге, а ныне возглавившему, как это теперь называлось, союз писателей. Позже озадаченный Уэллс писал, что Горький каждый день ел мясо.
На Западе идея гамбургского счёта, насколько можно судить, за время самостоятельного существования несколько изменилась: так, если о сугубо литературной её судьбе известно крайне мало или даже вовсе ничего, то по комплекции оперных певцов невооружённым глазом видно, за счёт чего они подминают под себя лучшие сцены мира.
У нас же, как у естественных продолжателей, славная традиция к концу XX века едва не умерла своей смертью от чрезмерного внимания к ней компетентных органов, но в последнее время, из-за их отвлечения от идеологического противостояния с вероятным и невероятным противником на просто бизнес, она, по всей видимости, живёт и здравствует. О значении наших маститых писателей мы вполне можем судить по их величине – все они довольно крупных размеров, но особо выдаются, безусловно, весомые фигуры некоторых именитых фантастов. И поскольку они убедительно демонстрирует удивительные успехи в литературной деятельности, и даже порой могут похвастать экранизациями своих произведений, не стоит и сомневаться, что уж в чём – в чём, а в области бросков прогибом им среди прочих писателей равных нет.
Остаётся только добавить, что если в советское время старый трактир оказался по ту сторону границы, и баталии приходилось устраивать в его точной копии в одном из павильонов Мосфильма, то теперь проблем с пересечением границы нет. И не исключено, что прямо сейчас, под сдержанные аплодисменты коллег, в пылу полемической борьбы рождается новый литературный авторитет.
...За окном темно и тихо; в офисе тихо и покойно, и только два человеческих существа неизвестно зачем нарушают гармонию дремлющей техники своим присутствием.
– У меня к вам, Дмитрий Владимирович, – после продолжительного молчания медленно произносит Ленинградцев, – по поводу прочитанного есть один вопрос. Что мы дальше будем пить? – Альтер бросает взгляд в сторону тумбочки: – Могу предложить конфеты с ликёром. Правда, от шоколада у меня уже сводит челюсть. А вообще, – улыбается он, – потреблять микробутилированный ликёр вместе с упаковкой – не каждому по зубам. – Ленинградцев задумчиво смотрит на тумбочку: – Вот-вот... Ладно, – говорит он чуть погодя, – у меня есть ещё коньячок, представительский... – Альтер улыбается: – Хм, это серьёзная заявка на успех. И что, много там можно представляться? – Ленинградцев довольно мрачен: – Полбутылки всего. Не хотел трогать, пока тянется межзарплатье, но не глотать же твои конфеты, в самом деле.
Они идут по безлюдному офису. Как когда-то, в эпоху безудержного роста тяжёлой промышленности, в заводских цехах бесконечными рядами громоздились станки, так теперь на столах пролетариев офисного труда высятся компьютеры, позволяющие превращать время в деньги ещё более хитрым способом.
Двое идут и говорят, и от шума движущихся тел слова переплетаются в неразборчивый клубок. "Я вот подумал, – произносит кто-то, – что моськи, лающие на слонов, с годами всё больше предпочитают пинать мёртвых львов". "Ещё не известно, – отвечает другой, – кто из этих троих лучше себя чувствует и кто полезней для общества. Охранная функция моськи..."
Слышится лязг открываемого сейфа, переходящий в коньячный звон.
– Надо было один документ срочно доделать, – доносится голос, – ну да ладно. Завтра с утра. – В ответ зевают: – Ты прав, на сегодня хватит. Трудный был день, я даже немного устал. – Бульк. Бульк. – Ничего удивительного: сидеть на работе по двенадцать часов – это норма военного времени. Не каждый выдержит.
-----
* Отпечаток пальца (англ.).
** Несправедливость по случайности (лат.).
- См. также: Предыдущая часть, Продолжение