ВОЙНА ДЕТЕЙ И СТАРИКОВ
Винарский отложил перо и встал. На пол с его махрового халата осыпались табачно-бутербродные крошки. Он сунул под мышку лист бумаги, взял чашку, на дне которой давно застыла кофейная гуща, захватил сиротливое блюдце и двинулся на запах котлет. Стало слышно, как Ленка что-то напевает под аккомпанемент водопроводного крана.
Винарский поставил посуду в мойку и вздохнул. Ленка вздрогнула и обернулась.
– Ну как, милый, – спросила она чуть погодя. – Выходит?
– Нет, зараза. – Он ещё раз вздохнул. – Не получается. – Он подошёл к окну, за которым смутно различался косой, под напором ветра, мелкий снег, и прислонился лбом к запотевшему стеклу.
– Дорогой! Ну, ведь ничего страшного. Ты просто слишком сильно переживаешь. Попробуй погрузиться, как Бартини.
– Элен, ты всё перепутала: погружались Архимед, Кормильцев и Жак Ив Кусто, а Бартини творил просто сидя как бы в аквариуме, на дне.
– Ой, милый, ну какая разница. Набрать тебе ванну?
– Погоди, ты не понимаешь. Я с утра извёл пять листов бумаги, сломал два карандаша и авторучку, но толку – никакого. И, кажется, я начинаю подозревать, в чём тут дело. Раньше я сочинял свои четверостишия легко и непринуждённо, во мне как будто работал заведённый механизм, пружина которого всё разжималась и разжималась без конца. Дни проходили в творческих грёзах, в тяжком труде. И всё это время я думал, я искал и ждал тебя. А теперь я счастлив. Вот и не пишется.
– Глупенький, смешной архимедик! Если ты действительно счастлив, у тебя всё получится ещё лучше, чем раньше. Дашь мне посмотреть, что там у тебя?
– Нет, нет!.. – Но Ленка успела выхватить у молодящегося старичка черновик и стала читать. В окружении густо исчёрканного текста, там было только одно четверостишие, не подвергшееся вымарыванию и, к тому же, обведённое рамочкой:
Осень тёмная, сырая.
Запах старого сарая.
Безразличье. Крик ворон.
Колокольный перезвон.
Ленка прочитала стихи вслух и прокомментировала:
– Немного мрачно... Но ведь замечательно же! Хорошо! А что дальше?
– Эх, Элен... Вот дальше-то и не выходит. Видишь, тут осень, а за окном зима. Я бьюсь уже два месяца. Это ведь на каждую строчку – по две недели. Многовато. О! Многовато – много ваты...
Вдруг водопроводный кран нервно захрипел, застонал и загудел. Ленка тут же его перекрыла, и наступила тишина. После минуты молчания и нескольких попыток умилостивить водопроводного бога Ленка произнесла:
– У нас нет воды.
Винарский ответил:
– Ну, нет – и нет. Ничего, дорогая, обойдусь как-нибудь без ванны.
– Ой, какая ванна? У меня посуда...
– Ах, вот оно что... Хорошо, я знаю один фокус. – Он схватил кастрюльку с полки и стремительно вышел; из туалета послышалась подозрительная возня. Вернувшись, он протянул кастрюльку с водой желтоватого цвета.
– Это откуда?
– Из курса выживания в городских условиях.
– Ох... Вода откуда – из унитаза?
– Нет, ну что ты. Из бачка.
Ленка вытерла руки и посмотрела на Винарского так, что ему пришлось отвернуться. Она достала со шкафа пачку сигарет и закурила.
– Что с нами будет дальше? – чуть погодя, спросила она.
– Дальше?.. – Он, раздумывая, подошёл к окну. За мутным окном едва шевелилась чёрно-белая жизнь. – Ты же видишь, что происходит. Сначала отключат отопление. Затем пропадёт электричество, в ход пойдут дрова и уголь. Предвижу рост интереса к гужевому транспорту и передвижению пешком. Потом отключится сотовая связь, пропадёт интернет – и наступит коллапс нашей цивилизации.
– Может быть, всё-таки сходишь за водой?
Винарский взволнованно прошёлся от окна к двери, вернулся обратно и заговорил с театральным пафосом.
– Да, я пойду за водой. Сейчас, когда на улицах творится насилие и беззаконие, когда скипетр и держава – в руках проходимцев, когда военные – сами по себе и охраняют порядок не лучше пригородных банд. Я пойду от бювета к бювету, ища воды и не находя её нигде. Я выброшу баклажки в мусорный бак – пусть те, кто ещё менее счастлив, чем мы, найдёт им лучшее применение. Я направлю стопы свои в магазин, где по ценам, которых устыдился бы последний грабитель, мне предложат ту самую жидкость, которую мы и так могли бы получить из крана через час или два, если бы только проявили терпение. Что ж, я пойду за водой.
Ленка затушила сигарету и холодно произнесла:
– Как хочешь.
Она завернула котлеты, картофельное пюре и салат из квашеной капусты в подобие термоса, быстро оделась, немного повертелась у зеркала, сказала: – Ты невыносим! – и ушла. Винарский сначала хотел её остановить, потом хотел догнать, но ничего делать не стал, и только взгляд его ещё долго устремлялся в пустоту коридора, где только пылинки в жёлтом свете мерцающих ламп напоминали о бурлившей некогда жизни.
"Прогноз астрологов неутешителен" – сказал он себе, надел куртку в молодёжном стиле и вышел следом.
По кривой, не до конца ещё утоптанной дорожке он шёл, кутаясь, чертыхаясь и набирая снег через верх невысоких ботинок. Снег, эта белая гадость, валил всю ночь, и дворники не справлялись. А может, их уже и не было совсем. Сбежали. Интересно, кто-нибудь занимается их отловом, помещением в спецприёмники? Если на дворнике поводок синего цвета – значит, он под надзором волонтёров...
Винарский оступился и едва не упал, чуть не врезался в столб пробивающимися рогами мудрости и увидел далеко в стороне военный патруль. "Пацаны! – воскликнул он про себя, – восемнадцатилетние пацаны в форме вселяют ужас в меня, ветерана Куликовской битвы... Интересно, куда пошла Ленка?.."
Вдруг у него в сознании что-то щёлкнуло, и он подумал: я напишу гениальную вещь! Хватит четверостиший, хватит пустяков. Уйдите все, моя идея грандиозна. Да, уходите, мне не нужен никто. Пусть прекрасные девы вьются у ног лириков или офицеров – я же сотворю нечто настоящее, эпическое. Только детей делают совместно, а миры творят в одиночестве. Если бы у Господа Бога была законная, тьфу, пусть хоть какая-нибудь супруга, ничего бы у него со вселенной не вышло. Его бы заботили только пелёнки да сопли, грязная посуда и котлеты. Он бы ходил за водой и без конца пылесосил, превратившись в жалкого раба на службе у бытовых обстоятельств. Он никогда не нашёл бы свободного времени, и в лучшем случае горизонт его творческой реализации простёрся бы не далее коллекционирования аквариумных рыбок.
Винарский снова поскользнулся, на сей раз ухватившись за дерево. Глаз его упёрся в заплаканное объявление о пропавшей собаке.
"Чёрт возьми, упаду и пропаду, как чья-то собака, – подумалось ему, – только искать меня будет некому". Он тряхнул головой, отогнал несвоевременную мысль и двинулся дальше, вдоль дома. При выходе со двора на улицу стало видно, что людей вокруг мало, автомобильное движение почти отсутствует. Вдали показалась колонна военной техники, наблюдать за которой долго нет никакого резона. Город затаился. Кому охота высовывать нос наружу, если за него могут схватить? Военным, конечно, спасибо за избавление от мародёров и заполнение вакуума власти, но... Интересно, куда всё-таки делась Ленка? Нет, звонить не буду.
Сделав круг, Винарский напоследок оглядел двор, оценив уже немного со стороны красоту снежного пейзажа, практично подумал, что надо бы где-то использовать "анфилады заснеженных зданий", только бы не забыть, и вернулся домой.
"Когда я был молод, – говорил он себе, гремя ключами, – я был гением четырёх строк. Я мог уложить любую, даже самую капризную и неуступчивую мысль в четверостишие. Нетрудно мне делать это и сейчас – только от послушных мыслей нет никакого удовольствия. Нужен масштаб. Как художник, штрих за штрихом я напишу грандиозное эпическое полотно. Итак, битва..."
Он не стал переодеваться в халат и усаживаться за письменный стол, но, как был, устроился на кухне, прихватив только стопку бумаги и первую попавшуюся ручку.
Да, к этой теме подбирались, бормотал он про себя, не отвлекаясь от бумаги. У Аристофана была "Лисистрата", где против мужчин восстали их жёны. У Сергея Михалкова был "Праздник непослушания", где взрослые покинули город. Из-за того, что воины Александра Македонского брили бороды, их принимали за армию детей. Ещё, конечно, был миф об амазонках, об идеальном обществе женщин... Но всё это не то. Никто ещё не додумался до...
Винарский ещё подумывал, каким же размером писать свой эпос – то ли гекзаметром, то ли не быть таким уж консерватором и перейти к александрийскому стиху, но из-под его руки уже выскакивали короткие ровные строчки:
Куда-то всё девалось.
Без видимых причин
На свете не осталось
Ни женщин, ни мужчин.
Одни лишь только дети
Да с ними старики
Проснулись на рассвете
На склоне у реки.
"Метр какой-то негероический... Ну да ладно, так даже, может быть, лучше" – отмахнулся он от внутреннего критика и, не останавливаясь, исписал целую страницу, а затем ещё, и так проработал до поздней ночи. Там, на осколках прежнего мира, по ряду экономических вопросов старики разругались с детьми, да так, что между ними завязалась борьба не на шутку. Первые поначалу были сильнее и с легкостью изгнали малолетних бездельников, чтобы спокойно устраивать свою старость. Но со временем группы детей-охотников научились выманивать престарелых эгоистов, устраивать засады и забивать их, как мамонтов, так что в обществе стариков заволновались.
И была там одна маленькая девочка, повстречавшая как-то старика-отшельника... Их дружба – красивая и чистая, бабочки-цветочки. Они бродят в уединении, говорят...
Старики отлавливали детей и отдавали их на съедение крысам.
А потом была битва у пяти холмов. Обе враждующие силы сошлись, чтобы разобраться раз и навсегда. И бились они день и ночь, и наутро последний старик сокрушил последнего ребёнка, а затем от радости умер.
Но оставались ещё отшельник и девочка. Когда они пришли к месту битвы и увидели, что стало с людьми, они обнялись и заплакали, и превратились в юношу и девушку.
Концовку Винарский решил потом немного доработать, чтобы у эпоса появился более содержательный смысл. Но это не к спеху. Вверху первой страницы он вывел большими буквами: "ВОЙНА ДЕТЕЙ И СТАРИКОВ" – и сладко потянулся, испытывая в теле приятную усталость. Отлично вышло. Вот бы теперь показать кому-нибудь. Только пока некому...
- См. также: Предыдущая часть, Продолжение