БЕС III КАТЕГОРИИ
Оставив за спиной часовню, он почувствовал себя нехорошо. То ли сказалось напряжение последних дней, то ли ночь, проведённая за провальной игрой в преферанс, то ли ещё что-то, но Ленинградцев наяву погружался в вязкое марево сна. Внутри него как будто что-то щёлкнуло и обломилось, ноги понесли его куда-то сами, в небе закружились разноцветные шарики и облака, и он оказался в совершенно ином течении времени и событий.
Около укрепляемых ворот пытался давать ценные указания и руководить. Был отправлен осматривать периметр.
Читал символы в закатных лучах. Расстегнул пальто, подобрал палку. Хотел швырнуть её в птиц, но передумал и даже не стал ею грозить.
Шагал между вязами и каштанами, чья листва ещё не до конца облетела, вдоль забора, увитого сухим виноградом и свежей колючей проволокой, стучал палкой по деревьям и забору, и мысли его были поглощены этим занятием без остатка.
Снова приблизившись к воротам, колотить по забору прекратил, однако палку не бросил.
Из-за стены доносились обрывки проповеди, дававшей возможность передохнуть музыкантам и толпе: – Человек – это существо, которое ищет блага, добра и счастья.
"Нет, – хотела возразить какая-то часть Ленинградцева, – он ищет прибавки к зарплате, выпить и закусить, и это совсем не одно и то же..."
Монахи всё так же усердно укрепляли ворота разнообразными подручными материалами, однако общий вид получавшейся конструкции при взгляде со стороны доверия не вызывал. Среди разнообразных подпорок наблюдался жертвенный ящик из часовни. Ленинградцев остановился. У самого сердца он вдруг ощутил садняще-леденящую пустоту своего бумажника, в голове завертелись двузначные и трёхзначные мысли – однако сделать что-либо с ними он не успел.
Голос проповедника по ту сторону ворот вдруг возвысился, дошёл до верхней точки, возвестил нечто призывное и обрушился на стены монастыря неистовым натиском толпы.
Крики, лязг и скрежет, затем гулкие удары по воротам, и вот над ними появились первые бритые головы штурмовиков. Преодолеть препятствие удалось десятку крепких ребят с бейсбольными битами – прежде чем заработали водомёты. Собственно, это были обыкновенные шланги в руках у водомётчиков, уходящие куда-то к неиссякающим резервуарам; вода была ледяной. Передовой отряд оказался отсечён.
Противостояло ему воинство христово с арматурными прутами. Монахов было больше и, в общем, чувствовалось, что правда на их стороне. Уверенно орудуя арматурой, они приговаривали: "С нами бог!"
Когда упала последняя бейсбольная бита, от стены отделилась тень и попыталась исчезнуть, бросившись наутёк. Этот штурмовик был весьма нетипичным – в очках, с пробором и клюшкой для гольфа. Столкнувшись с Ленинградевым, он сначала машинально извинился и чуть не начал раскланиваться, но потом, увидев, что тот вооружён всего лишь палкой, опомнился и замахнулся своим более совершенным оружием.
Монахи, торопливо устраняя последствия отбитого приступа и складируя под стеной поверженных штурмовиков, следили за разыгравшимся поединком с нарастающим интересом. Оба воина пренебрегали классическим фехтованием. Причём, если Ленинградцев склонялся к у-шу в стиле богомола, то его визави применял изощрённую комбинацию из кендо, хоккея и тайского бокса.
– Поналезли тут!.. – сказал Ленинградцев, затем произвёл неожиданный выпад, садясь на шпагат, и стукнул противника по коленке.
– Ай! – крикнул тот, – сами вы поналезли, с вашим Вульфом! – Он запрыгал на одной ноге, при этом его очки слетели. Он упал и, поджимая ногу, в поисках очков стал близоруко шарить в листве. – Я, между прочим, здесь родился и вырос, – бормотал он. – Ещё мой прадед...
Ленинградцев поднялся. Поглядел на подоспевших монахов, бросил палку и отправился прочь. К Вульфу.
За окнами темнело. Зажигались огни.
Если бы монастырь подвергся атаке в иные времена, то, вполне вероятно, обе стороны действовали бы радикальней: в самом деле, нападающих стоило бы поливать не водой, а кипящей смолой, а те, в свою очередь, могли хотя бы отключить осаждаемым свет. Но – ничего похожего. Где, спрашивается, осадная техника? Где потоки стрел или град из пуль? Головы врагов, насаженные на копьё? Виселицы вдоль дорог в назидание потомкам?.. Жестокость эпохи порождает великих людей, а тут – и смотреть не на что.
Вульф отошёл от окна и оглядел присутствующих.
Окружённый теплом и вниманием, усевшись на стул подобно наезднику и обняв его спинку, будто шею верного коня, прикрыв глаза, восседал Ленинградцев, демонстрируя всем желающим отличные навыки академического сна. Винарский томился и, прикрывая свои бумаги с недописанными стихами, старался не привлекать к ним внимания. Альтер со скучающим видом перелистывал свой собственный блокнотик. Ленка сосредоточенно держала в руках распечатку, подсунутую Альтером, в колонтитуле которой значилось "Д. Вальтер. Из жизни пригородных бесов". Вульф неспешно подошёл и поинтересовался, что это, и, получив ответ, улыбнулся и прокомментировал:
– Нечто весёленькое. А вы нам, Леночка, почитайте.
– Да, почитайте, – поддержал Винарский.
– Почитайте, – отозвалась прочая публика.
– Да? Ну, хорошо, – Ленка поправила причёску и принялась читать вслух.
Иероним Зюс, мелкий бес III категории, своё двухсотлетие отмечал скромно и наедине с собой: гости в его подвальчике были явлением редким. На столе сиротливо лежал надкушенный праздничный крендель и нераспечатанный конверт из Департамента. По другую сторону стола сидело отражение; Иероним разговаривал сам с собой.
– Когда-то я был очень популярен... – доверительно кивая, он торопливо гонял по столу разноцветные крошки. – Обо мне говорили в трамваях и метро, обо мне писали в газетах. Меня любили, мне дарили цветы. Ради меня кончали жизнь самоубийством. Я был авиатором и балериной, серьёзным политиком и членом монаршей семьи. Всё мне давалось легко и красиво, я коллекционировал судьбы и характеры, меня продвигали по службе и прочили чёрную мантию. Но потом... вот что бывает, когда без остатка отдаёшься работе... я увлёкся, и меня начала одолевать идея о неподдельной, заслуженной славе, достигнутой чем-то таким, чем бы можно было гордиться. Мне мучительно хотелось что-нибудь сотворить, будто в меня вселился человек. Я отодвинул дела, я забросил работу. Вот здесь, на этом месте, я засел за пишущую машинку, и отрывался от неё разве что для перерывов на сон и еду. Из Департамента сыпались вопросы, предписания, предостережения и угрозы. Но – меня интересовал только роман. Когда прошло полгода, я понял, что передо мной – великая книга, написанная дьявольски хорошо. Увы, дальнейшая судьба её типична. Как я теперь понимаю, со мной поступали ещё по-божески, всего лишь игнорируя все мои попытки честно опубликоваться. Могли бы ведь напечатать и таким образом дать надежду на успех, а начать игнорировать только потом. Два года я бомбардировал письмами издателей, редакции журналов и газет, всех, кого придётся. Два раза вселялся в главных редакторов, но, однако же, передумывал и оставлял всё, как есть. В Департаменте махнули на меня рукой и только раз в год высылали список рекомендуемых совращений, но я даже бросил их читать. Жизнь моя тосклива и неприглядна. Вот моя история. Вот её конец. – С этими словами он взял крендель на манер пистолета, поднёс к виску, дёрнул пальцем – и застрелился.
Между тем, отражение продолжало смотреть на происходящее, не теряя самообладания. Некоторое время оно молча потирало подбородок, будто не решаясь беспокоить затихшего мертвеца, затем скрипнуло стулом, поддело ногтем конверт, вскрыло и извлекло оттуда письмо. Пробежало взглядом, сложило вчетверо и сунуло за пазуху, потом хлопнуло себя по коленке и, прежде чем покойник растаял в воздухе, произнесло:
– Го-го-го! Теперь я буду Иероним Зюс!
Ленка остановила чтение.
– Какой, однако же, занятный бред! – прокомментировал Вульф. – Любопытно, что было в конверте. Давайте обсудим!
– У меня есть другая идея, – отозвался Тариэл Ростеванович, – давайте не будем обсуждать.
– Гм, тоже вариант. Тогда почитаем дальше.
Ленка кивнула.
– Матиас Гольдмахер после сентябрьского кризиса работал учеником водителя троллейбуса...
В дверях шумно появился монах и торопливо направился к Вульфу. Они вполголоса, но весьма импульсивно обсудили нечто важное, после чего монах удалился, а Вульф, выдержав нехорошую паузу, наполненную внезапно проявившимся лёгким храпом Ленинградцева, произнёс: – Ну-ка разбудите его. – А потом отчего-то добавил: – Сейчас я буду Иероним Зюс.
Пока Альтер пытался справиться с удивительным феноменом не прекращающего храпеть Ленинградцева, Вульф прохаживался вдоль аудитории, заложив руки за спину.
– Как удалось выяснить нашим гостеприимным друзьям, – он указал подбородком на зиявший дверной проём, – бить раскольников имеют намерение не все нападающие. Никоторые имею иные цели. Не знаю, что и кому там наплёл наш несостоявшийся молодой председатель и зачем ему самому это нужно, однако, будучи подвергнут скорому, но тщательному допросу, он показал, что в действительности кое-кого интересует отнюдь не восстановление религиозной справедливости, а ничто иное, как... – он метнул взгляд в пробуждающегося Питера – глиняные таблички.
Ленинградцев, наконец, пришёл в себя; Вульф обращался уже к нему.
– Некоторое время назад я вам поручил небольшое дельце: отнести таблички, то есть якобы страницы из книги древнего божества, к моему знакомому эксперту. Позавчера из личной беседы с ним я узнал, что никакие такие артефакты к нему не доставлялись, а вчера он и вовсе пропал. Мне звонила его жена. Так где же они?
– А, – зевнул Питер. – Дело в том, что... Я звонил, но его сначала не было на месте; потом он был занят...
– Где они?
– Потом не было времени у меня...
– Где таблички?
– Ещё у меня потерялась его визитка...
– Очень вас прошу: скажите, будьте так любезны, где же эти чёртовы таблички?
– Гм... С ними всё в порядке, – неубедительно сказал Питер. – Они у меня дома. В кладовке, кажется.
Вульф смотрел на него изучающе. Потом, что-то для себя решив, произнёс: – Да? Ну, хорошо, – и направился к вешалке.
– Собирайтесь, господа. Будем уходить через проход в заборе. Нас проведут.
Все засобирались, зашумели. В шуме и гомоне утонула нечаянная реплика Питера: "Я знаю! Я видел в заборе дыру! Это доказывает, что я не виноват!.."
На дворе было холодно и сыро; противостоящие стороны слепили друг друга прожекторами. Громыхала бодрящая музыка про железных собак.
Впереди шли Вульф и монах; в облике последнего из-за чёрных одежд было что-то воронье. В спину им из-за ворот раскатисто кричал сменивший музыкантов проповедник: "Не от веры отрекитесь, но от безверия, не от власти отвернитесь, но от безвластия, не от силы откажитесь, но от бессилия!.."
Неясно откуда среди идущих взялись разговоры о том, что к монастырю подтягивается спецназ. Причём пока не известно, на чьей он будет стороне; это интригует. Кто-то кого-то уверял, что всё руководство уже тайно покинуло город. Шум за воротами нарастал. Назревал второй приступ.
Мимо деревьев, мимо замирающих где-то там, на ветках, ворон, прошли без всяких приключений. Дыра в заборе была прикрыта и сухим виноградником и фанерным щитом. Никто не подкарауливал и за забором. Поэтому народ начал спешно расходиться по сторонам в поисках транспорта.
– Да, Тариэл Ростеванович! – вспомнил Вульф. – Вы уж с Дмитрием Владимировичем помогите Владимиру Алексееввичу найти таблички. Буду вам весьма признателен, это важно.
Прежде чем нырнуть в такси, Ленинградцев заявил Альтеру, что решительно не имеет денег. Тот удивился.
– Дорогой друг! Не могу понять, куда вы их деваете?
– Эх, что тут понимать? Вот где вы их только берёте...
- См. также: Предыдущая часть, Продолжение