ПИТЕР
Чайки... волны... На краю континента, где океан в нетерпении дует на разогретый берег, прежде чем его проглотить, ветер играет чайками и волнами. Только скалы да суровые матросы, надвинув бескозырки на брови, сдерживают натиск неистового врага. Но здесь, на затоке Днепра, тихо. Нет ни птиц в небе, ни ряби на воде, ни волнения под лучами жёлтого солнца. Жара.
От горячего песка разогревается воздух и выгибается подобием линзы над уже порядком забронзовевшей спиной гражданина отдыхающего. Но тому всё нипочём, он задумчиво ковыряет во рту зубочисткой и смотрит вдаль. Со стороны могло бы показаться, что он разглядывает купальщиц, но это не до конца верно: взгляд его вот уже полчаса затуманен, а в голове витают воспоминания детства. Рядом с ними, возможно – в другом полушарии мозга, сама собой тюкает пишущая машинка неизвестной конструкции, из неё выползает нескончаемая полоса бумаги: "Шаббат начинается в пятницу. В. Ленинградцев. Одноэтажный городок, в котором я вырос, был наполовину еврейский, хотя я, конечно, об этом узнал, когда уже повзрослел. С нежностью в сердце вспоминаю мою учительницу русского языка Дору Абрамовну и супруга её дядю Борю. Жили они скромно, из роскоши имея только автомобиль для передвижения и квартиру для жизни; но разве можно назвать это роскошью?.. Дядя Боря промышлял ремонтом обуви – чинил подмётки, прилаживал каблуки, и вдоль окон квартиры, в которой кроме стеллажей с книгами, довоенного пианино и скромной мебели ничего не было, блестели на солнце своей лакированной поверхностью сапоги и туфли заказчиков. А среди постоянных клиентов были и соседи, и жители весьма отдалённых окраин. – Вы думаете, – говорил дядя Боря, – я вам ремонтирую обувь? Нет, я даю вашим ногам новую жизнь! Разве не стоит она нескольких советских рублей?"
Бросить всё и поведать миру о дяде Боре! О том, как он возил в поле колхозникам воду, по копейке кружку, в долг, вкусную и холодную, не то, что в общей бочке. Как в конце месяца народ почёсывал затолок и отсчитывал рубли... Бросить всё! Но нет – оно, это всё, цепляется за нас, как репейник за одежду.
Раздаётся телефонный звонок, приходится лезть в аккуратно сложенные брюки, и мы становимся невольными свидетелями таких слов: – Питер на проводе!.. Уже в Турции? Быстро. Хорошо, сообщу. Не забудь документы. Для отчётности. Как погода?.. Как люди?.. Ну, не пропадай, мы все за тебя переживаем. До связи. – Так дела отвлекают людей посреди самых интересных занятий. Но разве можно поддаваться их давлению в субботу?..
Где-то глубоко в душе Ленинградцев – копия Аполлона, высокий и стройный искуситель дамских сердец, надменно взирающий на окружающих сверху вниз. Но снаружи он невысок, сутуловат и довольно тощ, и если бы не тяжесть политкорректности, мы легко могли бы назвать его крепышом Бухенвальда. Такое несоответствие содержания и формы, увы, всегда обидно. Зато именно оно заставляет человека буквально выворачиваться наизнанку, чтобы осчастливить людей своей внутренней красотой. В ход идут все доступные средства. Некоторые утверждаются посредством занятий каким-нибудь смертоносным видом единоборств, хоть боевым гопаком; иные примыкают к музыкальным движениям радикального толка, шокируя внешним видом обывателей; кто-то очертя голову бросается в искусство, причём не ради наслаждения красотой, как все нормальные люди, а с целью эту самую красоту продуцировать. Все творцы такие, приглядитесь к любому портрету какого-нибудь деятеля искусств: притягательная внешность – плод титанических усилий; стоит только автора лишить его произведений, будто их и не было, как перед нами предстанет существо жалкое, толком ни на что не способное. Глаза его потухнут.
Сколько же надо приложить сил, чтобы из ничего, из вороха слов и жестов создать своё настоящее, наделённое смыслом лицо! Это сложнее, чем рисовать боевую маску ирокеза или возводить карточный домик. Но и результат куда надёжней: с годами следящие за собой девушки всё больше времени, всё с меньшим толком вынуждены уделять искусственной поддержке внешности, а содержательные мужчины с возрастом в обаянии только прибавляют. И привлекают внимание, если только этого хотят.
Довольно о красоте. Пока мы рассуждаем, невольно поглядывая на затылок В. Ленинградцева, к нему, безошибочно выделив его среди отдыхающих и, быть может, заранее договорившись о встрече, подходят молодой человек и девушка, в штатском, безобидной наружности. Облик их не особо сочетается с местной спецификой, и они начинают потихоньку снимать верхнюю одежду, умудряясь держать на весу и блокнотик с ручкой, и диктофон. Журналисты.
После обмена приветствиями, представлениями и рукопожатиями, девушка (Д.) включает свою звукозаписывающую машинку и начитает задавать вопросы, а молодой человек (М.) что-то отмечает в блокнотике.
Д.: – Скажите, господин Питер, что побудило вас выбрать именно это место для нашего интервью?
Ленинградцев (Л.): – А что? По-моему, вполне естественный выбор. Было бы странно, если бы я пригласил вас, например, в библиотеку. Раз уж мы собрались говорить о людях, то делать это лучше среди людей, вы не находите? Кроме того, их количество здесь вполне оптимально. Во всяком случае, рядом с моими туфлями вы найдёте место для своих кроссовок – молодой человек, не стесняйтесь, – но в то же время вашему взгляду будет, на чём остановиться.
Д.: – А чем плохи безлюдные места? Ведь там человек может обнажиться по-настоящему, соединиться с природой...
Л.: – Как психолог по образованию я вам это с удовольствием объясню. Человек по своей природе не выносит долгого одиночества, а некоторые занятия вообще имеют смысл только при наличии других людей. Вот, скажем, писатели или журналисты. Сами себе они и даром не нужны, им необходима аудитория. В одиночестве можно, конечно, плодотворно изводить бумагу, но без публики эта бумага мало для чего пригодна.
М: – То есть, тут присутствует некоторый момент эксгибиционизма?
Л.: – В той же степени, что и вуайеризма. Так уж получается, что любое слово из лексикона психологов, попадая в обиходный оборот, постепенно теряет своё значение и понятный узкий смысл, и поэтому специалистам иногда даже приходится выдумывать новые слова. Ну вот, под эксгибиционизмом, этой незамысловатой перверсией, теперь понимают чуть ли не размещение своей анкеты в интернете. Современные коммуникации разделяют людей ещё больше, чем расстояния в доиндустриальную эпоху, потому что раньше у людей хотя бы возникало желание увидеться друг с другом, а сегодня нет и этого. Даже телефонный разговор кажется рудиментом, когда можно отправить пару строчек по сети. Вот увидите, мы ещё дождёмся, что общественной жизнью будут жить наши электронные секретари, а до собственно людей вообще никому не будет дела. Человек, закутанный в одежду, одетый в культуру, стены которой крепче крепостей укрывают внутренний мир от внешнего взгляда, человек, опутавший себя сетями из предрассудков и табу, спрятавшийся за непроницаемым веществом розовых, зеркальных, тёмных очков, – как эти люди могут увидеть друг друга?..
Д. (поправляет причёску, поддерживаемую поднятыми на лоб солнцезащитными очками): – Да у вас настоящий талант рассказчика!..
Л.: – Ну, разумеется. Вот слушайте дальше. В доисторическую эпоху люди, слезши с дерева и отправившись покорять континенты, забрели в суровые края и принялись кутаться в шкуры убитых животных из-за холода. В Древней Греции, где климат был мягким и тёплым, надобности в одеяниях практически не было. Поэтому неудивительно, что на Олимпийских играх тогда единственной деталью туалета была, пардон, прищепка на крайней плоти – чтобы не нарушать норм приличия; правда, женщин туда из тех же соображений вообще не допускали. Позже людей стали одолевать различного рода комплексы стыда наготы. В самых разных культурах мы видим то сарафан до пят, то китель на все пуговицы. Полагая, что обнажённая натура порождает похоть, римский папа Пий IX собственноручно лишил причинного места скульптуры мастеров Возрождения, и зияющие изъяны пришлось закрывать фиговыми листочками, из алебастра. В определённых кругах культивируется легенда, будто листочками прикрывались Ева с Адамом после дегустации отрезвляющих плодов с древа познания добра и зла. Но я скажу, что это, наоборот, было дерево помутнения рассудка, с наркотическими плодами, погружающими людей в состояние, когда они видят вместо простых и естественных предметов чёрт знает что.
М. (водит ручкой по блокнотику): – ...Чёрт знает что.
Л.: –Да-да, чёрт знает что!.. Теперь мысленно перенесёмся в средневековье. Города с узкими улочками, совмещёнными с канализацией – то есть помои выливаются прямо из окон; лошади и прочая живность вносят свой неповторимый вклад в общую атмосферу; неудивительно, что в такой обстановке обывателям мыться нет никакого резона. Даже благородные господа совершают омовения разве что при крещении или форсировании рек. Крестовые походы открывают европейцам обычай содержать себя в чистоте – кажется, за это мы должны благодарить арабов не меньше, чем за десятичные цифры. В те суровые времена люди не знали стиральных машин, и чтобы роскошь нарядов отделить от запахов тела, использовалось нижнее бельё... Вы следите за моей мыслью?
Д. и М., переглядываясь: – Следим.
Л.: – Это хорошо. Так вот... – Внезапно в круг общения влетает посторонний предмет – волейбольный мяч. Молодой человек отыскал глазами игроков и, стараясь поскорее избавиться от нарушителя беседы, поднимает его и неловко отправляет кулаком в их сторону. – Так вот, – продолжает Ленинградцев, – надо сказать, что... Вот в этом вопросе, похоже, и появилась ясность: современному человеку можно купаться в ванной в режиме самой откровенной интимности, можно приходить на пляж и с головой погружаться в какую-нибудь книгу, но ни то, ни другое не позволит ему по-настоящему раскрыться. Человеческая сущность, обнажённая снаружи и раскованная изнутри, только тогда обретает значение, когда оказывается среди себе подобных, открытых миру, свободных перед собой.
Д., поправляя бретельку на плече: – То есть, чтобы раскрыться, надо раздеться.
Л.: – Вот-вот, вы понимаете! Но чтобы это ещё и почувствовать, вам придётся раздеться до конца.
Журналисты посмотрели друг на друга, потом по сторонам, и, не оборачиваясь, принялись снимать остатки одежды. Несколько неловких секунд, и они почти ничем не отличаются ни от окружающих, ни от интервьюера. Тот встал, потянулся, разминая затёкшие члены, потом критически и вместе с тем дружелюбно оглядел ещё стесняющихся своей наготы уже почти состоявшихся нудистов, почесал впалый живот, потом не особо выпуклую грудь, и сказал: – А теперь – вперёд, в воду, смывать следы от фиговых листочков.
Нудисты – народ простой. Не обращая внимания на характерные белые пятна в основном уже загоревшей кожи, новеньких приняли как родных. Через некоторое время журналисты, детально ознакомившись с внешним видом друг друга, прислушавшись к своим ощущениям изнутри и не найдя во всём этом, по большому счёту, ничего предосудительного, уже играли в волейбол. Солнце заходить и не собиралось, вокруг царили безмятежность и лёгкое опьянение от чрезмерной, по городским меркам, насыщенности воздуха кислородом. От переизбытка чувств иногда кто-то бросался в воду с разбега.
Нудисты – народ простой, а Ленинградцев – человек сложный. Он не стал рассказывать журналистам, что сделал выбор в пользу обнажённого купания хоть и сознательно, но всё же под давлением обстоятельств, с которыми нельзя было не считаться: во-первых, ему было интересно. Во-вторых, в тот самый момент, когда не пойти на пляж значило бы окончательно отказаться от участия в купальном сезоне, Ленинградцев обнаружил, что магазины в зоне его досягаемости торгуют плавками, цена которых приближалась к его трёхдневному прожиточному минимуму, а наличных денег хватало ровно до понедельника, и то, если их особо не тратить. Кроме того, широко известно, что на "текстильных" пляжах появление в трусах обыкновенных, даже импортного производства, отнюдь не приветствуется. Что же выбрать? Выбор очевиден.
Тайной для окружающих остались также и мысли, к которым он постепенно вернулся, несмотря на деятельное участие в невинных, и оттого по-детски трогательных подвижных играх. Для окружающих, но не для нас. Взбивая воду растопыренными пальцами ног или становясь недалеко от берега на руки, или же пуская волну на влажный песок, он улыбался. В момент, когда всю троицу пригласили играть в волейбол, он сказал себе: "Как странно! От дяди Бори, этого невыразительного провинциального человечка, вынутого из небытия от скуки и для забавы, останутся мои замечательные истории, а от меня – разве что сегодняшнее интервью про нудистов". А глядя на подпрыгивающих мужчин, поначалу приковавших внимание журналистки своими выдающимися достатками и недостоинствами, он почему-то подумал, обращаясь к воображаемым собеседникам: "Ну, господа, давайте начнём ещё развивать нашу самобытную керамическую свистульку..."
И только телефон, неизменным призывом оглашая пляж, заставил Ленинградцева после секундного колебания бросить весёлый коллектив и тоскливые мысли, спешно направиться к вещам. Найдя беспокойный аппарат и услышав приветствие, он отвечал: – Питер на проводе. – Лицо его приняло служебное выражение. – Только что выходил на связь. В Стамбуле, завтра в сторону границы... На увольнение?.. хорошо, подготовлю. Но... Нет, я не в офисе. Загораю. Давай, до понедельника.
"Какие люди нас покидают, – немного ёрничая, подумал он, вертя в руке умолкший телефон. – Трудился человек, любил жизнь, заказывал визитки. А теперь от него останется несколько строчек в приказе об увольнении. Что тут скажешь? Человек, прощай".
- См. также: Предыдущая часть, Продолжение