О ДЕМОКРАТИИ
– Как бы вам объяснить... – Проговорил Жорж и в задумчивости сложил руки за спиною. Мы тогда бродили по снежной пустыне к западу от призрачного леса, отдыхали от насущных дел и, как однажды метко выразился мой собеседник, обведя ладонью горизонт, расширяли совместный кругозор. – ...Проблема не в том, чтобы наблюдаемому пятну поставить в соответствие наиболее подходящий примитив из имеющихся в коллекции – эта задача всем известного перцептрона Фрэнка Розенблатта решается как раз довольно просто путём применения какого-либо алгоритма фрактального типа. Это можно видеть на примере хотя бы так называемых "фонтанных преобразований" и "геометрического распознавания" рукописных и печатных текстов. Но все частные методики имеют ограниченную область применения, как и большинство инструментов человека, между прочим. Ничто не мешает их совершенствовать, однако тем самым они всё дальше отходят от возможности решить произвольную задачу. Так, если при помощи руки можно делать, грубо говоря, всё, то камень, это первое приспособление древних людей, лучше подходит для нанесения ударов по голове, для высечения памятных знаков и для изучения закона всемирного тяготения, а шпага, например, предназначена только для поединков, в крайнем случае – для приготовления дичи, применяясь как вертел. Понимаете? – Он оторвал задумчивый взгляд от собственных сапог и направил его к небу. – Посмотрите на облака. Если мы натравим на них визиры десятка наших восприятелей*, то в результате их аналитической работы получим выводы о якобы наблюдении самых неожиданных объектов, включая буквы всяческих алфавитов и прочих символов вроде иероглифов, рун и знаков клинописи; медицинские аппараты обнаружат дефекты флюорографии, а некоторые вычислители точно откроют несколько новых галактик. Нет универсальных перцептронов. Не так-то просто увидеть в многообразии форм, принимаемых податливой тканью воздушных масс, обыкновенные облака. Человек справляется с этой задачей легко, ведь его представления, вытекающие из проблем и забот, не ограничиваются сотней-другой шаблонов. – Я смотрел то вверх, то на г-на Павленко. Он с некоторым сожалением разъединил руки, достал из кармана платок и соединил их уже непосредственно перед лицом, закрывая глаза и оглашая округу эстетически выдержанным звуком прочищаемого носа. – Это всё из-за опытов с датской табачной смесью, – пожаловался он. – Обжёг себе горло, а затем и простудился. Никогда не знаешь, чем закончится эксперимент. – Мне вспомнилась одна из наших прошлых встреч, точнее, одна из высказанных тогда идей, с которой по размышлению было трудно согласиться. – Жорж, что касается попытки обучить искусственный интеллект всеобщему человеческому знанию. Вы как-то упоминали основную проблему межкультурного контакта... и утверждали, что, по большом счёту, она неразрешима, а контакт – невозможен. Однако я пришёл к выводу, что в этом вопросе вы не совсем правы. Так, если рассуждать в русле ваших предположений, выходит, что не только ацтекам времён Монтесумы не удалось бы найти взаимопонимания с авангардом испанской короны, но и вообще любые люди просто не могут друг друга понять, а это со всей очевидностью противоречит здравому смыслу. Вы ещё говорили... – Жорж хмыкнул и засмеялся: – Ну, знаете ли, коллега, – он вновь поднял глаза к небу, – мало ли что я говорил. За эти годы я мог наговорить такого...
Центральная часть города, не утратившая монументальной основательности послевоенной сталинской архитектуры, выдержав испытание временем, как цитадель, сложенная из каменных глыб, равнодушных к натиску ветра и дождя, своими стенами защищает людей даже тогда, когда всё вокруг отдано во власть превосходящего противника. Здесь жизнь ещё не замерла, и капли падают лишь с вымокших деревьев, карнизов и крыш. По мостовым, блестящим в свете жёлтых немигающих фонарей, снуют беспечные автомобили, на тротуарах пешеходы, вооружённые зонтами, не особенно торопливо движутся по траекториям, которые проще всего понимать как своеобразный отдых при помощи магазинов, публики и ног. Дворовые собаки да коты, и в добрую погоду не особенно часто составляя компанию здешним прохожим, сейчас, по всей видимости, вовсе не покидают своих подвалов и подворотен, однако люди – существа особые, ими движут скука и любопытство. Слова и жесты, взгляды и дела за пределами физического выживания имеют значение только среди тех, кто тебя понимает. А без аудитории человек обычно ослабляет узел галстука, затем перестаёт бриться и стричь ногти, постепенно речь его становится нечленораздельной, взгляд наполняется безумием и тоской – так, наедине, сбрасывая доспехи цивилизации, он предстаёт в жалком естественном образе. Поэтому всякий затворник однажды выходит к людям, объясняя это желанием развеяться или внезапной необходимостью освежить впечатления от местной архитектоники, в действительности же продлевая осмысленную жизнь себе как существу разумному, нуждающемуся в подпитке настроениями площадей, запахом, звуком и видом обывателей. Достаточно пройтись вдоль витрин, вглядываясь в отражение собственной фигуры, в лица замерших манекенов и глаза непоседливых прохожих, чтобы за какие-нибудь полчаса восполнить недостаток чувства локтя и восстановить свой тонус на долгие дни, месяцы и годы. Впрочем, можно быть уверенным, что однажды, бродя по широким улицам вдоль рельефных фасадов, человек этого города, если только он умеет шагать в сторону от бега времени, обязательно свернёт в один из переулков, найдёт знакомую дверь и окажется в погребке с номером "44". Хорошо выдержанные мелодии, выверенные перемещения официанток и раскованные слова здесь со всех сторон защищены от шума, забот и переменчивой погоды непроницаемой толщей стен. Не видать музыкантов, но и полночь ещё далека, так что записи ныне почтенных старцев разливаются над будто бы недавно оставленными инструментами отсыпающегося творческого коллектива.
Сидя за столиком, я смотрю по сторонам, то и дело тянусь за очередной соломкой, солёной и горьковатой. Она довольно скоро надоедает – всё же, её предназначение быть съеденной между глотками пива, а не в минуты сухого ожидания. Со стороны предположительно влюблённой парочки, сидящей невдалеке и не обращающей ни на персонал, ни на мою одинокую фигуру никакого внимания, доносится хихиканье. "Что это! – весело возмущается молодой человек, – белых креветок не бывает! Это червяки!". Девушка в нескольких звуках выражает восторг, и я вижу, как её вилка нанизывает бледную тушку, игриво поднимается на уровень глаз и застывает перед отправкой безвольной добычи на растерзание зубам, сияющим в ослепительной улыбке. "Да, – говорит юноша, отставляя бокал с коньячной консистенцией и пододвигая к себе вазочку с оливками, – знаешь, почему это маслины с косточками дороже обыкновенных, с дырочками?.. Потому что косточки приходится вставлять вручную". Спутница шутника, само обаяние, продолжает смеяться, окуная тельце на вилке в бокал. Я обнаруживаю, что снова жую соломку.
Отворяется дверь, и в подвальчик спускается мрачный посетитель в куртке, совсем не похожий на Сержа. Он выбирает крайний из множества пустующих столиков, берёт у скоро подоспевшей официантки меню и внимательно его изучает, всё тоскливее качая головой. Затем встаёт и понуро уходит. Глядя в спину уходящему, я подумываю, как же всё-таки изменился мир на одной шестой части суши: раньше, чтобы оградить подобные заведения от нежелательных гостей, требовалось выставить три уровня охраны или, во всяким случае, хотя бы одну суровую вахтёршу; теперь же всё решается заградительным уровнем цен. Закрывается дверь; бармен невозмутимо разгадывает кроссворд. "Вот ведь какая странность, – в мыслях я возвращаюсь к недавнему телефонному разговору, заставшему меня в дороге, – почему же выбран такой экстравагантный способ связи, при нашем-то развитии средств коммуникации? Почему телеграмма?.." Без энтузиазма верчу пальцами соломку. Есть у Сержа любопытная манера – теряться. Причём во всех смыслах этого слова. Он так же свободно может заблудиться в современных каменных джунглях, как и запутаться в несложном силлогизме. Но уж если он нашёлся, тогда держись – пройдётся по оппонентам, не замечая сопротивления, как танк по щебню. Поэтому, не особенно рассчитывая на внятность изложения на расстоянии, я предложил г-ну Суркису прояснить подробности дела при личной встрече, захватив материалы с собой. Несколько уточняющих звонков относительно места встречи, и, вне всякого сомнения, с минуты на минуту коллега должен был показаться. Да вот, собственно, и он.
Плохо различая предметы, но верно чувствуя направление, топая по ступенькам высокой лестницы и мощно касаясь перил, Серж флегматично направляется ко мне, снимая кепку и на ходу расстёгивая полупальто. Я машу ему рукой, и нас замечает официантка. Они подходят почти синхронно: едва присев и облокотившись об основательный стол, успев поделиться со мной лишь парой слов, г-н Суркис поднимает обеспокоенный взгляд и беззастенчиво рассматривает папочку на руках девушки. Официантка здоровается с новым клиентом и протягивает меню, однако тот без раздумий пытается заказать продукцию отечественных пивоварен, натыкаясь на последовательные отказы и перебирая торговые марки в порядке всё большего ухудшения вкуса. В конце концов, он сталкивается со снисходительными извинениями: такого, увы, вообще не держим, и не желаете ли всё-таки ознакомиться с ассортиментом. Я вмешиваюсь и предлагаю поить нас "Гиннесом", Серж соглашается и увесисто прибавляет: – И ещё – пельменей. Мой молодой растущий организм требует пельменей! – Затем, проводив официантку взглядом поверх очков, он достаёт из внутреннего кармана стопку бумаг известного формата. – Полюбуйтесь, коллега, чем в ваше отсутствие нас бомбардирует глубоко уважаемый и горячо любимый Жорж. Я в полном недоумении. Вы, пожалуйста, сориентируйте его адресовать корреспонденцию как-нибудь персонально, а то наши девочки, принимая телеграммы, неловко чувствуют себя перед почтальоном. – С этими словами он раскладывает передо мной веером карточки с наклеенными распечатками, настолько давно не виденными мною, что мне почудился запах далёкого детства, в котором гражданина Житкова пытались настичь люди в синих форменных фуражках, чтобы передать ему злосчастное письмо, так и облетевшее вслед за путешественником шар земной.** Но почему же телеграммы? Конечно, радиостанцией наш офис не оборудован, и телекс был сдан в утиль ещё при царе Горохе. Да, голубиная почта, хоть и превосходит бутылочную по надёжности, уступает ей в доступности. Но в любом случае, с высоты уровня нынешних технологий всё это давно устарело, как и телеграф. В общем, несложно представить реакцию Сержа, большую часть жизни проведшего среди проводов, на этот акт надругательства над прогрессом. Мой взгляд скользил по строгим полоскам текста: одна – "ЗАСТРЯЛ МЮНХЕНЕ ЗПТ СПЛОШНЫЕ ТУЧИ ВАШЕМ НАПРАВЛЕНИИ", а прочие – "ДАВАЙ ЗАКУРИМ ЗПТ ТОВАРИЩ ЗПТ ОДНОЙ", "ОБОЖАЮ ДАВНИХ ЛЕТ СЛАДКИЙ ЗАПАХ СИГАРЕТ" и далее в том же роде. В былые годы шпиономании всякая телеграфистка отказалась бы принимать подобные сообщения, посчитав их шифровками, тчк. Занятно, занятно. Телеграммы отправлены из аэропорта Мюнхена с каким-то странным табачным приветом. Значит, на то есть причины, и веские. Во-первых, к нам не вылететь, во-вторых, проблема со связью. В-третьих – табак, и над этим следует задуматься. Я потихоньку складываю бумажки аккуратной стопкой и говорю г-ну Суркису: – Спасибо, дружище, это довольно срочно. Кстати, как вам погода? – Тот следит за моими манипуляциями, затем поправляет очки и поднимает глаза: – В самый раз. Но вы хотя бы в курсе, что происходит на улице? Обратили внимание на митинг? Народ оживает, людям всё это надоело. Видали студентов? Они ставят палатки, народ вздымает флаги. Свободу не остановить! – Я удивляюсь: – В каком смысле? Что значит – останавливать свободу? о чём вы, коллега? Это ведь бессмыслица: свобода есть отсутствие ограничений, а принудительная остановка говорит об их наличии, равно как и о наличии того, что останавливают. Абсурд. Уж не хотите ли вы сказать, что в это следует верить, "ибо абсурдно"? – Серж неодобрительно проворчал: – Бросьте, чего вы хотите от молодёжи; как придумалось, так и написалось. Это один из лозунгов движения за демократию, за гражданское общество; люди выражают свои мысли, может быть, и не грамотно, зато искренне. – Он сел прямо и, отирая ладонью лоб, пальцами руки взъерошил себе волосы. Нам принесли бокалы с тёмным, под цвет стола, напитком. – А что, вы не следите за новостями? Понимаю, находясь тут по делу, можно и не заметить многотысячный митинг, бывает; но ведь его сейчас показывают по всем каналам... – У Сержа преобладает непосредственное, некритическое восприятие мира. "Вообще, – думаю я, тепло глядя на коллегу, – это свойственно многим, если не большинству. Так проще, а значит вернее с точки зрения бытового счастья". – Дружище, – мой голос вполне серьёзен, – хроники политических событий – это своего рода аналог телесериалов для мужчин. Увлекаться не советую: потеряете массу времени, а взамен – напрасное беспокойство. Потом, что касается демократии. Готов прочитать небольшую лекцию, пока на кухне отваривают ваш заказ. – Серж в качестве согласия молча приподнимает запотевший бокал. Я продолжаю: – Чтобы понять сущность демократии, надо сначала получить некоторое представление о том, что происходит в социуме в теоретическом плане. – Бокал останавливает своё движение на уровне подбородка, глаза моего собеседника отрываются от медленно тающей пены, и он, глядя на меня, сообщает: – Если вы не в курсе, наш отдел совсем недавно занимался расчётом социодинамических всплесков, при помощи вейвлет-анализа, а именно вейвлета "мексиканской шляпы". Так что в общих чертах с вопросом я знаком. Ваше здоровье. – Он улыбается уголками рта, и затем погружается в пиво. Я поясняю: – Коллега, имеется в виду не один из множества методов обработки статистического материала. Кстати, тяжеловесность этой вашей шляпы есть косвенное свидетельство убогости теоретических оснований её применения. Чем проще, тем вернее. Вы легко это увидите на примере: сопоставьте громоздкий матаппарат геоцентрической системы (напоминаю, там были сферы, эпициклы) и элегантную в математическом смысле модель Галилея. – У Сержа что-то булькает; над поверхностью пива появляются его глаза. Я подмечаю: – Последняя, таким образом, ближе к реальности. Так вот, к сожалению, говорить о более-менее реалистической теории социума пока не приходится. Нынешние социальные методики – это пока только разрозненные, плохо стыкующиеся между собой шляпки, сапожки, штанишки, манишки, по которым разные исследователи пытаются построить поведенческую модель субъекта. А общей теории нет. – Я поднимаю свой сосуд подобно кубку, и некоторое время проходит в молчании. Если не считать парочки неподалёку, весело обсуждающей, почему говорят: "сливки общества", а не "слитки" или "свитки". – Далее, – вытирая холодную ладонь о салфетку, я возвращаюсь к мысли, – при описании общества людей нельзя забывать его элементный состав (это, конечно же, люди, наделённые самостоятельной волей), однако для моделирования процессов такой подход губителен. Напомню, современная математика (или, точнее, физическое понимание мира) не в состоянии оперировать взаимодействующими объектами числом более четырёх. Так, невозможно сегодня построить адекватную модель хотя бы муравейника. – Хм, – удивляется г-н Суркис, – то есть как – невозможно? А игрушки компьютерные? Там не то, что муравейник, там войска на поле боя маневрируют, ходят в атаки и приступом берут крепости. Юнитов не меньше сотни я вам гарантирую. – Он обнаруживает соломку, берёт с полдюжины и принимается хрустеть. Мне приходится говорить несколько громче: – Благодарю за сравнение, коллега. Обратите внимание на принципиальную разницу: в алгоритмической имитации интеллекта (ИИ) выполняется ряд последовательных операций, пусть и незаметных по скорости для глаза; у реальных объектов мы наблюдаем взаимодействие мгновенное. Полагаю, понятно, что никаким ускорением вычислений качественного сдвига не добиться. Сам факт невозможности одномоментного учёта взаимных влияний лишает направление ИИ сколько-нибудь существенной перспективы. Нет, муравьиные дела не поддаются моделированию современной наукой, как и точный расчёт планетарных орбит солнечной системы. Однако есть другой способ.
Должен заметить, что (как обычно, элегантное) решение ньютоновой задачи для произвольного количества тел было озвучено Жоржем при сходных обстоятельствах, разве что антураж был не в стиле американских пивных, а по типовому проекту всех бильярдных заведений, и выпито было больше. Я безнадёжно проигрывал, а компаньон меня утешал добрыми словами, говоря, что игра как раз и основывается на том, что люди давно разучились использовать глазомер и пытаются загонять шары в лузы, мысленно раскладывая вектора сил. А этот метод весьма приблизителен. То ли шары, несводимые к материальным точкам, разбудили в нём воспоминание о задаче, то ли его утомила переписка с нобелевским комитетом в пользу неоматематики, так или иначе, Жорж мне проблему напомнил и заметил, что для её решения, прежде всего, нужно отказаться от прокрустова ложа цифр. В самом деле, разве подлежат счёту солнечные лучи?.. Тогда образ исходящего пламенными языками солнца настолько меня захватил, что, ударяя кием по битку, я будто видел, как вертящиеся шары теряют чёткие границы и соединяются друг с другом в огненном союзе, забывая о таких частностях, как закон обратных квадратов Ньютона. – Ну же, подумайте сами, – где-то издалека доносился голос г-н Павленко, – не является ли примером несостоятельности счётного подхода необходимость доныне вычислять бесконечную цифровую последовательность числа Пи?.. – Конечно же, его слова были только намёком, но разве этого мало? В конце концов, в той партии мне удалось сравнять счёт, а затем и выиграть.
– Способ смотреть на муравьёв, а видеть муравейник. Нужно ли знать, что ел на завтрак тот или иной индивид, в каком настроении пошёл на работу и питает ли он к своему дорогому начальнику тёплые чувства? Нет, исследователю естественных мегаполисов данные сведения неинтересны: его больше займут источники пищи, ареал обитания, конфликтные зоны и тому подобное. Частная жизнь букашки, знаете ли, на развитие социума влияния не оказывает. Но совсем исключать из рассмотрения индивидов негуманно, тем более что если представить социум как организм, то на их долю придётся как раз участие в сигнальных цепях. Что даёт этот вариант метода маленьких человечков? Прежде всего, мы уходим от невообразимого числа объектов. Затем, становится возможным говорить о сигнальных системах. Ведь муравейник – это самоорганизующийся комплекс, и если где-то что-то стряслось (например, нависли тучи, закрывая солнце), то наши наблюдатели по цепочке подают нужный сигнал, и от того, насколько адекватно он будет отработан, зависит адаптивность социума, то есть его живучесть.
Сержу принесли его любимое блюдо, благоухающее специями и сытным теплом, и он с энтузиазмом принялся за еду; не отвлекаясь, впрочем, от темы. – Жувчс, – комментирует он, не переставая жевать, – то есть "живучесть", м-да. Всё это здорово и даже как будто логично, только мне пока не ясно, при чём же здесь демократия. – Его лицо колеблется в парящемся воздухе. Я нагоняю коллегу по части пива и берусь за второй бокал. Затем продолжаю: – Как раз к этому подходим. Демократию обычно преподносят как власть народа. Исторически она возникла у племён Древней Греции, когда вертикаль власти стала закостеневать и плохо проводить сигналы снизу-вверх. Граждане воспользовались иной сигнальной системой – самой доходчивой – и отказались от распорядительских услуг дорогого вождя, устроив то, что принято называть классической демократией – принятие решений на основе усреднённого мнения людей. Коллега, вы легко увидите брешь в такой технологии управления: во-первых, из-за необходимости учёта позиций всех без исключения, от каждого требуется владение компетентностью в вопросах самого разного толка, иначе это будут просто неверные решения. Во-вторых, с ростом населения увеличивается количество общественных вопросов при соответствующем уменьшении времени на их отработку. Неудивительно поэтому, что вскоре на смену подобным формациям всегда приходит либо недолгая власть аристократии (когда решения принимаются группой достойных лиц, коллегиально), либо тот или иной вид единоличной диктатуры. Известно, что в историческом масштабе времени наиболее жизнеспособными оказались именно последние – видимо, по причине большей эффективности. Да, пусть вас не смущает демократический статус древних Афин или КНДР: реальная власть в обоих случаях – достояние диктаторов, будь то Пелей или Ким Чен Ир. Но нельзя считать, что их правление не учитывает мнения народа: нервная ткань всего лишь на время выделяет головной орган управления, так или иначе пользующийся сигналами снизу. Если же происходит затор в передаче данных или реакция становится неверной, то возникает усталость общества, и однажды нерадивую голову приходится снимать. – Серж отодвигает опустевшую тарелку и замечает: – Я всё ещё не понимаю, при чём здесь демократия. О которой всё время твердят враги нашей независимости. – Он достаёт пачку сигарет, а я спешу ответить: – В том-то всё и дело, что говорят о демократии все кому не лень, каждый подразумевая свой интерес. Кроме того, обыкновение представлять государственный строй как народный имеет давнюю традицию, это не поветрие последних дней. Так, из глуби времён до нас дошёл термин "демократия", как бы власть демоса, этого древнего греческого населения Афин. Римляне придумали свой вариант – республику, фактически просуществовавшую так же недолго. Да, республика означает "дело общественное", и калькой с этого понятия было название польско-литовского государства, Rzechpospolita***, а также некоторым образом и итальянская Коза Ностра ("наше дело"). – Щёлкнув зажигалкой и сделав несколько затяжек, Серж улыбается: – Любопытно у вас выходит; почти как у одного безвестного унтер-офицера, который лет двести назад вдруг обнаружил, что "республика" происходит от русского "режь публику". – Я пожимаю плечами: – Будет вам, слушайте дальше. То же самое значит и советская власть. Здесь, как будто, можно обойтись без перевода, но на всякий случай напомню, это значит власть советов рабочих, солдатских и прочих народных депутатов. Так что вроде бы совершенно разные общественные устройства сводятся и к одной единственной задаче – жизнестойкости социума – и к одному и тому же стремлению показать населению, что к его мнению прислушиваются. Таким образом, коллега, когда какой-нибудь политический деятель говорит о демократии, он либо наивный идеалист, не понимающий, в каких процессах участвует, либо прагматичный лжец, что для политики – норма. Это что касается слов.
– Ничего не понял, – сокрушённо говорит г-н Суркис, – почему так? – Он водит в воздухе сигаретой и затем произносит: – Вообще, где связь с нынешними событиями? – Серж втягивает табачный дым, распаляя докрасна огонёк, потом медленно выдыхает, невольно обдавая меня угарно-никотиновой смесью. Я вдруг начинаю задыхаться, кашлять и отмахиваться руками, рассеивая сизое облако, но оно подаётся не сразу, и мне даже некоторое время отчего-то мерещится в клубах, уплывающих в сторону бара, призрачная фигура Жоржа Павленко. Наконец я прихожу в себя и отвечаю: – Сейчас, уже близко. Мы рассмотрели историческое значение слова "демократия", теперь перейдём к его современному смыслу. Всякий социум, коллега, обладает сигнальной системой низшего порядка. Дальше муравьиная модель может работать только в нашем воображении, потому что, всё-таки, человек – существо более сложное. Так, представим, что в демократическом муравейнике, где каждый индивид суждение имеет, из-за увеличения их количества снижается уровень коллективной компетентности, развитие ситуации приводит к выделению специальных муравьёв, представляющих интересы прочих граждан. Широкие массы, таким образом, освобождаются от бремени каждодневных управленческих забот, не проводят драгоценное время в бесплодных словесных баталиях наподобие польского сейма, где каждый мог наложить вето на любое решение своим "не позволям!", но занимаются своими делами в своё удовольствие. Мы наблюдаем расслоение общества. Заботы управления теперь ниже уровня управленцев не опускаются. То есть, конечно, время от времени властному аппарату нужно интересоваться мнением социума, иначе первая сигнальная отреагирует бунтом неудовлетворённого организма, но вообще появляется вполне естественное распределение обязанностей и возможностей. Но раз так, то неизбежна и перемена источника стратегической общественной инициативы. Это значит, что теперь не паблисити делегирует свои права верхушке, а сама верхушка как бы заручается поддержкой у широких народных масс. И управляющий слой неоднороден, там идёт конкурентная борьба за доступ к рычагам власти. Борьба, для политиков составляющая смысл существования. Население – это рынок голосов. Товар, конечно, специфический...
Нам обновили пиво и принесли смесь фисташек, арахиса и кешью. Соседи по заведению, утолив жажду коньяком, увлечёно целуются. Мой слушатель смотрит на них прямо и без стеснения, как, впрочем, не испытывают комплексов по этому поводу и они. На лбу г-на Суркиса появились морщины: – Постойте, коллега, – говорит он, – уж не хотите ли вы сказать, что в каждом царстве-государстве существует такая вот каста высших существ? Я знаю биографии многих политиков, поднявшихся с самого глубокого дна, из самой забитой глубинки. – Он ещё раз втянул в себя табачный дым, и еле сдержался, чтобы не выдохнуть в мою сторону. Я тихо благодарю собеседника, делаю ещё глоток и отвечаю: – А, так это очень просто, я ведь что-то такое, кажется, уже говорил: представьте себе людей как разбросанные повсюду пули, а эшелон власти – как револьвер. Как только человек попадает в обойму, он становится частью системы, и выхода оттуда у него практически нет, кроме как быть использованным для той или иной политической цели. – Серж раздавил окурок в пепельнице. Он протирает очки и говорит: – Теперь я вообще ничего не понимаю: если управленцы – в обойме, то в чьих тогда руках находится револьвер? А если нет верховного правителя, то кто же нажимает на курок? – Я облокачиваюсь и подпираю голову рукой: – Коллега, для простоты можно считать, что перст божий. Ну, впрочем, оставьте эти ваши револьверы, я всего лишь привёл не самый удачный пример. Подумайте лучше, какой смысл для граждан считать достижения той или иной политической силы своим личным делом? Ведь ствол, всё-таки, направляется на цель для повышения живучести всего организма в жёсткой зависимости от вполне объективных обстоятельств. Нет никакой разницы, какой рукой чесать себе затылок.
За соседним столиком пьют кофе. – А знаешь, – немного севшим голосом произносит юноша, – я заметил, что если сухие сливки бросать в остывающий кофе, то они не растворяются сразу, а тяжело опускаются на дно и как-то подозрительно булькают. Это потому, что они тонут.
Третий бокал обыкновенно не даёт новых вкусовых ощущений, но замечательным образом демонстрирует закон перехода количества в качество. Г-н Суркис, откладывая пригоршню орешков прямо на стол и закуривая новую сигарету, неторопливо думает вслух: – Первая сигнальная, вторая... а бывает, интересно, третья? – Ход мысли мне нравится, однако мы ещё не закончили с основной темой разговора, так что я неопределённо киваю головой: – Вообще – да. Но это уже из области фантастики. – Подняв бокалы, мы смеёмся. Потом Серж, отвлекая меня от изучения кривизны поверхности холодного стекла, чем-то напоминающего сопло Лаваля****, снова проявляет инициативу: – Так получается, что воля народа и действительные причины событий имеют мало общего? – Мне совсем не хочется уклоняться в эту сторону без должной подготовки собеседника, и я говорю: – Коллега, мы рискуем с такими вопросами впасть в безнадёжную схоластику. – Тот, только входя во вкус неожиданной идеи, протестует: – Позвольте, но вы же сами говорили... – Однако меня одолевает незаконченная мысль: – Ах, оставьте. За эти годы я мог наговорить такого... – Сглатывая зевоту, я пытаюсь вернуться к прерванному рассуждению: – Итак, мы рассмотрели структуру социума на примере муравейника. Теперь самое время перейти к любопытнейшей теме взаимодействия муравейников между собой, на историческом материале. Перенесёмся посредством воображения к Древней Элладе. Продолжается Пелопоннесская война, и Афины, развивая наступление на Спарту, намереваются разрушить нейтральный островной город Мелос... – Серж, приложившись к сигарете, глубоко вздыхает, и я оказываюсь в дыму, закашливаюсь и закрываю лицо руками. Что за манеры, в самом деле. Нет уж, с этими вольными курильщиками пора кончать, как поступили в тех же Штатах или в Европе. А чтобы сделать процесс десигаризации увлекательным общественным делом, выдавать лицензии на отстрел. Мысленно повертев ещё несколькими бредовыми вариантами лечения социальных болезней, я открываю глаза и сквозь дымовую завесу пытаюсь пронзить недовольным взглядом Сержа. Тот, однако, от меня отвернулся. Глаза его с лёгким недоумением смотрят на ранее пустовавшее место за нашим столом, и я замечаю новую фигуру: сдёргивая перчатки с распрямлённых пальцев и довольно улыбаясь, перед нами сидит неподражаемый Жорж Павленко. У соседей за столиком для поцелуев что-то со звонком и брызгами падает на пол. Через мгновение, мимоходом бросая в их сторону "не беспокойтесь, я подмету", официантка предстаёт перед новым посетителем и грациозно протягивает меню.
-----
* Т.е. перцептронов, от лат. perceptio – восприятие.
** По стихотворению С.Я. Маршака "Почта", посвященному Борису Житкову.
*** Речь Посполита, общее дело (польск.).
**** Сопло особой формы (вначале сужающееся, затем расширяющееся) для получения сверхзвукового потока газа; впервые использовано шведским инженером Лавалем в газовых турбинах.
- См. также: Предыдущая часть, Продолжение