Лето не предназначено для размышлений. Для этого специально созданы поздняя осень и зима. Но утром, когда ночная прохлада ещё сдерживает разлетающиеся сны каким-то защитным куполом, человек путешествует по извилинам своей памяти.

Студент Киевского политехнического института Шура Отвёрткин как раз и был этим человеком. Устав от ежедневного программирования и прочих радостей студенческой жизни, благополучно сдав сессию, он не знал, чем себя занять. Ещё неделю назад безделие перестало приносить ему удовольствие. Ещё вчера он довольно долго смотрел в окно на проезжающие автомобили и, соответственно, на проходящих прохожих. Мысли его текли вяло, а лучше сказать, его рассудок отдыхал.

И, почти проснувшись, сегодня он пытался взять реванш, используя остатки ночных фантазий в качестве двигателя трезвой мысли – при этом какая-то часть сознания студента ехидно улыбалась.

"Там, на звёздах, – размышлял он, – либо кто-то есть, либо - нет. Но и звёздные жители тоже могут раздумывать: там, на Земле..."

"Нет, – перебивал он себя, – нужно думать о чём-то более важном. Я должен торопиться: ещё немного – и я окончательно проснусь."

"На что похоже человечество? Все наши цивилизации – одного поля ягоды: что Египет, что Греция, что Россия. Мы все откуда-то происходим. Но что было бы, если бы изначально, в какой-то первичной эпохе человечество пошло по какому-нибудь другому пути? Что бы делал я, студент Отвёрткин как таковой?"

Как ни пытался студент сосредоточиться, он вдруг осознал, что и на этот раз ничего не выйдет. И вместе с этой мыслью (мышление - странный процесс) слабой вспышкой возникло чувство, что на миг он потерял сознание.

– Здравстуйте! – неожиданно раздался чей-то голос. Это было довольно необычным событием, т.к. Шура мало с кем общался и с ним мало кто здоровался. Кроме того, придти с утра в гости даже к приятелю было, по мнению Шуры, несколько нетактично. В момент, когда студент приподнимался и пытался сосредоточить взгляд, голос, как бы подтверждая свою реальность, добавил: – Здравствуйте, уважаемый Александр Петрович!

Открытые глаза будущего программиста, не успев сфокусироваться, представили студенту его обычное обиталище, на фоне которого, как на проявляющейся фотографии, неожиданно выступили совершенно дикие предметы, комната стала иной. На Шуру смотрели весёлые глаза человека, до неприличия уверенного в себе.

Наступило утро – последнее утро студента Киевского политехнического института Александра Отвёрткина.

Шура был удивлён. Часто ему мерещилось и не такое, но сейчас он чувствовал горький запах действительности.

Человек улыбался.

– Видите ли, дорогой Александр Петрович! Видите ли, я рад нашей встрече несказано! Я получаю удовольствие от работы. Вы, должно быть, весьма удивлены. Чай, кофе?

"Ну и тип, – подумал Шура, – Что всё это значит?..."

– Что всё это значит? Где я?.. Давайте кофе.

Откуда-то из воздуха гость вынул две чашки дымящегося кофе, сваренного, как по запаху догадался студент, по-турецки.

– Мы хотим дать вам шанс прожить дольше отведённого жизнью. Дело в том, что завтра вы погибнете в автокатастрофе, переводя старушку через дорогу. А здесь мы вам предложим довольно интересное занятие. Мне нужно ваше письменное согласие, кровью. Уверен, вы не откажетесь.

Протянутый документ гласил: "Согласен."

– Старушка-то живой останется?

– Конечно, не стоит волноваться.

У Шуры давно возникло подозрение, что его пытаются надуть, если уже этого не сделали. Он хотел было спросить насчёт доказательств, но подумал, что за этим дело не станет. Более того, хоть он и может завтра никого не переводить через дорогу, его сумеют убедить люди, способные владеть если не телекинезом, то уж, по крайней мере, его психикой. Он был способным студентом.

– Вы, часом, не Мефистофелем работаете? Как там: часть той силы, что вечно хочет зла, но совершает благо?

– Ну что вы, помилуйте. Напротив, мы хотим добра. Должен сказать, что выбора у вас нет.

Шура понимал, что это так. Уколол поданным ему инструментом палец и – расписался.

И снова как бы на мгновение потерял сознание.

За окном послышался грохот проезжающей машины; потянуло свежим воздухом – наступило утро, окончательно и бесповоротно.

Студент политехнического института Шура Отвёрткин сбросил одеяло, умылся, оделся. "Что день грядущий мне готовит?"

Воскресный Киев. Никаких желаний. Что же, придётся действовать по привычке: Шура имел доступ во многие киевские компьютерные фирмы, где частенько машинное время убивалось играми; он предпочитал стратегические, а из них, конечно, "Цивилизацию"; сотни раз Шура покорял континенты, приобщая к культуре дикие племена и неся разорение непокорным. Ах, как это здорово, когда в вашем распоряжении целая страна! Вы строите города и дороги, шлёте караваны в дальние страны. Торговля – двигатель человечества, почти такой же мощный, как война. Что за прелесть эти побоища, когда в случае неудачи вы вновь и вновь собираете войска, а если разобьют окончательно – пьёте кофе и начинаете всё с начала. Власть, власть и никакой ответственности – вот что такое компьютерные игры.

Закрывая дверь ключом, студент вдруг почувствовал слабую боль в руке – подобное ощущение бывает после того, как медсестра любезно уколет ваш палец чем-то ужасно острым.

"Неужели это не сон? – неуверенно подумал Шура, – неужели этот человек был на самом деле?.. Да и человек ли?.."

Как утренний ветер сдувает с мостовой ночные листья, внезапно обнажая холодные камни, так свежая ранка в пальце вдруг восстановила в памяти Шуры, выходящего на улицу, всё, связанное с этим.

"Сейчас должна появиться старушка," – медленно подумал он и улыбнулся.

Это была женщина лет пятидесяти, с большими сумками, с добрыми глазами, но нехорошим взглядом.

Таковы люди: в юности мы смеёмся над своими привычками и не верим в характер, который в зрелые годы всецело подчиняет себе наши дейстивия и образ мыслей. Человек смиряется со своей внешностью, привыкает к обществу, понимает, что мир слишком переменчив, чтобы гнаться за пустыми мечтами – жить бы спокойно.

Так и эта женщина, вероятно, в семнадцать лет мечтала встретить прекрасного принца и уехать в Европу, но судьба имела на этот счёт иное мнение. Как бы то ни было, устав от потрясений страны и газетных хроник, от неустроенности жизни (или от её устроенности), женщина уже начинала привыкать к навалившейся на неё старости.

Старость всегда пользуется некоторыми привилегиями; например, пожилым людям обычно уступают место в не очень переполненном транспорте, могут пропустить без очереди, если она не велика, могут перевести через дорогу, если по пути и есть время.

Женщина (пусть это будет тётя Соня) направлялась из гастронома домой, неся в объёмистых сумках провизию. Было немноголюдно. Дорогу иногда оживляли автомобили; деревья, скорее от скуки, чем от ветра, слегка шевелили ветками.

Желая пересечь дорогу, остановившись у бордюра, тётя Соня виновато осмотрелась в поисках помощника. В других странах для таких дел служат полицейские, у нас – простые добропорядочные граждане.

Конечно, именно Шура обладал той внешностью, которая присуща людям, неспособным отказать в несложном добром поступке. Осмотрев студента критически, тётя Соня робким, но сильным голосом произнесла:

– Молодой человек! Помогите мне перейти дорогу, пожалуйста!

Улыбка Шуры была бледной.

"Как жаль, что всё так и кончится: и учёба – зачем я столько мучился? – и всё вокруг, и жизнь." Люди интеллигентные не могут вести себя иначе (тяжкая ноша наделяет дорогу смыслом): студент, проглатывая комок в горле, кивнул головой, взял одну из сумок и предложил руку зловещей тёте Соне.

– Спасибо, молодой человек. Что бы я без вас делала? Вы себе не представляете, как быстро ездят эти машины.

Внезапно окрестные жители слышат женский пронзительный крик, визг тормозов и глухой удар. Тело Шуры распластано посреди дороги, сбитое неизвестно откуда вылетевшей машиной, стоящей тут же. Тётя Соня, сама не ощутив скорости своего перемещения, мгновенно оказывается на тротуаре, а душа студента, или что там играет её роль, спокойно покидает мир, окончательно и бесповоротно.

1997 г.

Та удивительная лёгкость, с которой прошла операция по удалению собственного аппендицита, была настолько поразительной, что вслед за ней пришла мысль, которая в силу внутреннего идиотизма больше никогда не уходила: "не все части тела одинаково полезны".

"В самом деле, организм – сложная система, в которой заложена возможность реакции на огромное количество ситуаций, – размышлял Григорий, состригая ногти, – но далеко не всякое событие со мной произойдёт. Кроме того, присутствие определённых органов тела провоцирует определённые события. Наличие аппендикса вызвало операцию по его удалению."

Григорий, заложив руки за спину, встал и неторопливо прошёлся по комнате.

"К примеру, желудок. Его наличие заставляет человека есть докторскую колбасу, которую надо ещё купить. Сколько сил и времени можно сэкономить!" – поверяя догадку опытом, Григорий аккуратно избавил себя от желудка. Мир стал светлее. Теперь, когда центральная проблема человека была ликвидирована, оставалось последовательно устранить все элементы, связанные по цепочке с отсутствующим желудком.

Григорий смотрел в окно.

Часто человеку достаточно сделать какой-нибудь пустяк, чтобы вызвать непрогнозируемые последствия, совершаемые более могущественными силами. Американцы это непременно называют "выпустить джина из бутылки". Мир устроен не только гораздо сложнее, чем мы думаем, – он устроен совсем по-другому.

Докторская колбаса, став ненужной, исчезла. Всё, что на неё опиралось в своём существовании, стало поглощаться пустотой. Так, в небытие отправились колбасники и доктора. С ликвидацией частных докторов исчезли хронические болезни, и серьёзно пострадала профессура (академики исчезли немного позже).

Неуправляемая цепная реакция захватывала всё новые и новые рубежи. Казалось, ликвидируется весь мир. Очередь уже дошла до дождей, льющих хмурыми понедельниками. Но, в конце концов, вслед за Григорием исчезла старушка, продавшая ему злосчастный пирожок, из-за которого у него страшно разболелся живот пару недель назад. Причина, побудившая причину, была устранена.

Логическая цепочка, натолкнувшись на препятствие, стала сворачиваться обратно. По остаточным признакам – о, как много мы оставляем следов! – из небытия возвращалась жизнь, за окном показались первые трамваи. Доктора наладили производство колбасы, кенгуру охотились на гуру. В целом, всё встало на свои места.

Не пострадал даже тот, кто был источником всех превращений. Аппендикс, как ни в чём не бывало, разглядывал из окна проходящих мимо девушек, иногда подмигивая блондинкам.

Июль 2001

Однажды, добрым июньским утром, жмурясь в тёплых лучах ослепительного солнца, помогая протянутой вперёд рукой непривыкшим к свету глазам различать дорогу, Герман Николаевич прошёл на кухню, набрал из-под крана холодной воды, неспешно опрокинул её в себя, полностью отдаваясь этому процессу, подошёл к окну и сказал "Вау!".

Следует заметить, что Герман Николаевич, будучи воспитанным интеллигентной семьёй и традиционной советской системой образования, весьма прохладно относился к американизмам вообще и к этому словечку в частности. "Вот вы подумайте", – говорил он обычно воображаемому собеседнику, – "всё многообразие мысли, логическую красоту языка взять и свести к трём незамысловатым буквам!".

Однако на этот раз говорить Герману Николаевичу было не с кем, поскольку всё его воображение затопил холодный ужас, и только эхо отражалось от стен и закоулков сознания: "Вау, -ау"!

За окном тополя, шелестя листвой, вели бесконечный разговор с ветром; он же, существуя лишь как проявление игры воздуха, солнца, воды и земли, обнимал всё, что встречалось на пути, проникая внутрь деревьев, зданий, трамваев, неосознанно был всюду и равнодушно пребывал в конечной точке развития мысли – существовал, не прилагая усилий.

– Занятная гипотеза. – Говорил накануне сосед по лестничной площадке, из любопытства склонный к паралогическим наукам. Собственно, претенциозная табличка на его двери с надписью "к.т.н. А. Сорока" выдавала человека увлекающегося (но, заметим в скобках, потому и холостого). – Два года назад, – начал сосед, прикуривая сигарету у Германа Николаевича, вышедшего в коридор субботним вечером поправить кислородно-никотиновый баланс, – один российский учёный публикует статью о возможном варианте зарождения мозга. Суть сводится к тому, что разум, как сложная реактивная функция организма, принимает внешний сигнал (ну, там свет, звук) и прокручивает его по одним и тем же нейронным цепям до тех пор, пока не выберет верную реакцию, при необходимости подключая новые цепи и возвращая недораспознанный сигнал на первичный вход для последующей, рекуррентной обработки. Ну, это для справки. – А. Сорока стряхнул пепел в дежурную банку из-под арахиса.

За стеклом, со двора была слышна радостная детская возня; закатные блики на окнах домов то и дело слепили глаза; тянуло прохладой. Герман Николаевич в полной мере обладал второй составляющей искусства диалога – умением с интересом слушать.

– Далее, – методично развивал наступление сосед, – в последнем номере журнала "The New American Scientist" некто Корнелиус размещает заметку о возможной корреляции между представлением Эйнштейна о массе как о свойстве искривлённого четырёхмерного пространства, где тела есть узловые точки, куда это самое пространство как бы стекается, и осознанием, пониманием человеческого разума как колоссальной циркуляционной машины (помните гироскоп, зависший в воздухе?!), где огромное число импульсов движется в малом объёме с огромной скоростью. Проще говоря, при определённом сочетании мозговых токов, насколько я понял, возможно практическое влияние на картину окружающего мира что называется силой ума. Но, как мне кажется, поиск действенных формул мысли – дело и не новое, и не благодарное. По крайней мере, мысль должна быть и очень сложной, чтобы сработали все нейронные цепи, и предельно простой, чтобы гудели они одинаково и синхронно. К тому же, не может быть единого рецепта для разных людей, ведь каждый мозг уникален, и в силу этого важно не только что, но и как думать, вернее, не думать, а осознать, прокричать ранее невозможную мысль, поскольку мышление – последовательный фрактальный процесс, а осознание – практически мгновенное.

А. Сорока щедро делился идеями, не подозревая, что слова и есть ветер, проникающий всюду.

Яркий утренний свет обнимал тело Германа Николаевича. Внезапно стало душно. Его понесло к распахнувшемуся не то собственной рукой, не то дыханием неба высокому окну, и, не замечая грохота падающих цветочных горшков, Герман Николаевич шагнул с карниза в пустоту – и полетел...

Лето 2003

– Проходите, присаживайтесь, – приветствует посетителя хозяин кабинета. Вошедший, осваиваясь, невольно цепляется взглядом за надписи на плакатах. – Вы у нас впервые? – На лице гостя явственно читается серый отпечаток тягот и лишений последнего времени. – Что, решились начать новую жизнь?

– Да... – наконец, здоровается посетитель, – решился... – Его взгляд преодолевает нагромождения букв и, спустившись со стен, фиксируется на носу хозяина: – Петька? Ты?!

– Васька? Вот не ожидал!..

Помолчали. Секретарша принесла чай с цукатами.

– Слушай, ммм... Пётр Иваныч, как вы думаете, я как-то не уверен, можно ли, пройдя ваши курсы, получить некоторую, скажем, гарантию успеха? – У Василия, отчества которого мы не знаем, в руках заметно подрагивает чашка.

– Почему же нет? Пойми, Вась, другого варианта сейчас просто нет, и в обозримом будущем не предвидится. К нам выстраиваются километровые очереди, и тебе, вообще-то, повезло, что ты натолкнулся на меня – я тут мимоходом. – Пётр Иваныч выпрямился в своём кресле и, не вставая, зашевелился, как бы показывая процесс непосредственной занятости и мимоходства. – Да, народ идёт и ко всяким продавцам воздуха, потому как, наверное, – он ухмыльнулся, – людям дышать уже нечем.

– Это вы про курсы забывания? Я, признаться, сам подумывал...

– Ой, я тебя прошу, – скривился Пётр Иваныч. – Шарлатанство! Да, конечно, хотелось бы не напрягаться, не забивать себе голову, и даже, наоборот, её облегчить. Но ведь так натурализацию не пройдёшь! Будет куча проблем. Я бы этих забыванцев на фонарях вешал, между нами. Ясно же, что забыть русский – ещё не значит стать албанцем. К тому же, у нас требования не только лингвистические...

– Знаю, читал, – поспешил заверить хозяина кабинета гость, холодно сжимая подлокотник стула. – Возраст, здоровье, чистота помыслов. Всё соответствует, я подхожу.

– Ну, конечно. Все так говорят. Давай, кстати, кое-что проверим.

Он нажал на какую-то кнопку и внимательно посмотрел на гостя. – Что ты думаешь о демократической системе Восточной Российской Империи?

– Я считаю эту систему марионеточным балаганом, поддерживаемым японцами и американцами против китайцев.

– Что ты думаешь о тоталитаризме Западной Российской Империи?

– Это агрессивное нежизнеспособное территориально-бюрократическое образование, поддерживаемое американцами и евреями против Европейского союза.

– Почему ты выбираешь Новую Албанию?

– Потому что хочу жить.

Секретарша принесла ещё цукатов и, улыбнувшись посетителю, ушла.

– Ладно, – сказал Пётр Иваныч, проводив её взглядом и мельком глянув на монитор. – Я тебя и так знаю; давай документы. Кстати, что ты уже знаешь из албанского?

– Ну, это такой сетевой жаргон. Превед, медвед, я чилавег.

– Э, брат, ты сильно отстал от жизни. Так было в самом начале, когда всех вместо трёх букв отправляли в Бобруйск, а Россия граничила с Китаем и Прибалтикой не по частям, а как одно целое. Теперь Бобруйск – наше Косово, недосягаемый символ... Я вот не понимаю: белорусам и украинцам надо было с самого начала строить вольную русскую республику, и дело с концом, было бы им счастье. А так одни возвели вдоль границы Стену мира, другие поделились на три фракции и без конца митингуют... Кстати, хочешь хохму? В нашем ведомстве русскоориентированных украинцев называют как бы для краткости рукраинцами, сторонников польского направления – пукраинцами, а самый вредный для нас контингент самостийников – сукраинцами. Вообще, поначалу мы от них получили довольно неожиданную моральную и дипломатическую поддержку. Вся штука в том, что интуитивно, я думаю, они ощущали, что их язык – это такая же, только более ранняя, пародия на русский. Но, конечно, основную роль сыграли деньги из Стабфонда бывшей РФ, которые надо же было куда-то вложить. Выкупили территорию Приднестровья, устроили политический полигон... Кто ж знал, что Россия вдруг подерётся сама с собой из-за Сибири, и наш эксперимент затянется. Ну, не так уж и плохо он идёт; я, по крайней мере, не жалуюсь. К тому же, эти цукаты... Мы, конечно, вроде и охраняем секрет, но в действительности и сами не знаем, в чём тут дело: одни учёные думают, что всему виной какая-нибудь армейская химия, другие кивают на глобальное потепление и уникальную розу ветров, что, по-моему, бред... Ну, как тебе витамины счастья?

Зашла секретарша; хозяин кабинета выразительно посмотрел на часы. Гость торопливо поддел последний цукат.

– Большое спасибо, господин консул, всего доброго! А вы почему не едите?

– Мне нельзя, – вздохнул тот, – я ведь работаю с внешним миром, должен быть на одной частоте. До свидания, будущий гражданин!

Сентябрь 2007

Профессор Фильке, тряхнув непослушной седой шевелюрой и поправив домашние тапки, нетерпеливо переставил ноутбук со стола на колени и принялся быстро клацать по клавиатуре: «Неонеологизм. Введение». На столе остались яичница и телефон с поворотным циферблатом.

«Ни одно научное исследование, – прыгали буквы, – невозможно без поиска нового. А раз так, то всякая такая работа сама по себе есть своего рода неологизм. Неологизм как отказ от старого, как отрицание прошлого, неологизм как анахронизм второго рода, неологизм как нелогизм...»

На столе зазвонил телефон.

Профессор быстро посмотрел сначала на него, потом на яичницу, и продолжил танец своих пальцев с удвоенной скоростью:

«Одним из наиперспективнейших направлений теоретической филологии является конструирование неонеологизмов, то есть таких неологизмов, из которых в дальнейших исследованиях, благодаря структурно-дескриптивной лингвистике, возможно разворачивание новых научных идей, изобретений, достижений...»

Телефон зазвонил снова.

Профессор поддел вилкой петрушку, пожевал и проглотил, а на телефон посмотрел без всякого интереса.

«С каждым новым неологизмом человечество продвигается в будущее. Каждый текст, содержащий действительные неологизмы, поступает в топку прогресса...»

Он ненадолго остановился, взял с тарелки огурец и стремительно его съел.

«Возьмём для примера такой неонеологизм как огуройль. Нам заранее неизвестно, что это такое, но легко видеть, что при наличии новых технологий – а они появляются вслед за идеей – из огурцов можно будет производить масло и биотопливо. Позволим себе немного пофантазировать. Будущие огурмобили вытеснят на обочину истории современную нефтепромышленность. Наша страна имеет неплохие шансы занять одно из ведущих мест в постнефтяном мире – не только потому, что славится своими огурцами и помидорами, но и потому ещё, что новая технология возникает именно в её языке... Да, касательно томатов. Грядущие томатоходы...»

Телефон зазвонил угрожающе. Профессор печатал со всей возможной скоростью:

«Или, скажем, сверлофон. Это, ясно, специфическое техническое устройство для акустического высверливания мозга уважаемых и занятых профессоров!»

– Да, – наконец ответил он, – да, милая. – Он переставил ноутбук на стол, прижимая сверлофонную трубку к уху плечом. – Это я посуду мыл. Нет, я всё помню. Да, я уже бегу. Целую, солнышко. Лечу!

Профессор медленно положил трубку на рычажки аппарата. Потом вдумчиво доел яичницу. После чего пробормотал: «Ничто не ново под луной», и последний абзац, конечно же, стёр.

Апрель 2009

Тексты

• Беседы с Жоржем
• Вторая книга
• Рассказы