Дмитрий Королёв

БЕСЕДЫ С ЖОРЖЕМ

О ЖИЗНИ ПОСЛЕ СМЕРТИ

Снег, совершенно белый, будто вымерзший из чистого морозного воздуха, не знакомого с тяжёлым дыханием человека, был, казалось, повсюду: и над головой, кружащейся вместе со снегом, и по сторонам, где не за что уцепиться взгляду, и под ногами, неслышно отмеряющими шаг. В попытке понять, что же видят глаза на самом деле, проходят минуты, и вдруг понимаешь, что вокруг нет ничего, один только свет; разве что снизу – ведь должна же быть хоть какая-то опора – расстелен готовый ко всему лист белой бумаги. Вот она, будущая история, чистые страницы недописанной книги!

Слышится тонкий, едва различимый звон. Будто где-то вдали, на пустынном берегу океана, предоставленный сам себе мальчуган, за миг до этого найдя в сундуке, окованном железом, среди бесполезного хлама замечательную вещь – симфонический треугольник, услаждавший слух внимающей публики ещё в ту подзабытую эпоху, когда люди собирались вместе, чтобы услышать музыку, – будто этот малыш, увлечённый находкой, выбежал из помещения скорее прочь, на берег, и стал тихонько стучать по изящной рамке, будто прислушиваясь к отклику пространства, оживляя сонное утро, наполняя смыслом неторопливый плеск набегающих волн.

Белизна постепенно теряет свою безжизненную безупречность, и вдруг, будто кисейная пелена улетает вслед за внезапным порывом ветра, вокруг возникают тени, затем – бросающие их деревья и кусты; пробуждается запах зелёного леса, мир по сторонам начинает неторопливое движение в такт шагов – пока впереди не показывается окраина леса, калитка, за ней дорожка и дом, тот самый дом. Отчётливый металлический лязг, отдалённый грохот, смех – ну конечно, это Жорж размахивает шпагой в тренировочной зале.

Вход, как обычно, не заперт. По лестнице вверх, затем по коридорам и переходам, вперёд, навстречу всё более явственному звону холодного оружия. Наконец, впереди показалась дверь; чтобы войти в неё легко и непринуждённо, нужно собраться с духом. Но вдруг, после особо шумного содрогания воздуха (похоже, всё-таки рухнул стеллаж со шлемами), наступила непродолжительная тишина, а затем за дверью начинают различаться голоса.

– Нет, это никуда не годится, – громко сетует Жорж. – Я выдумываю новые приёмы, вношу, так сказать, в его серую жизнь волшебное разнообразие, а он знай себе, уходит в глухую оборону. – Его перебивает знакомый баритон Чучельника: – А что такое? Я следую оптимальной тактике – вывести противника из равновесия любым доступным способом, тогда он непременно совершит какую-нибудь глупость. А то, что вы с досады станете бить свою посуду, я не мог и предположить.

Ворчание становится неразборчивым, и наступает вполне подходящий момент, чтобы его нарушить своим явлением. За дверью открывается, в общем-то, ожидаемая картина. Будто бы раньше, несмотря на обширность помещения, для манёвров оказалось тесновато, и теперь, в косых лучах солнечного света, на голом полу, где там и тут валяются вещи, сбритые со стен или сброшенные с декоративных стоек, у только что поднятой этажерки двое в тренировочных костюмах занимаются возвращением особо ценных образцов оружейного искусства на их законные места. Вот Чучельник поднимает очередной шлем и передаёт Жоржу, который опытной рукой устанавливает его на полку; вот Жорж указывает на дротик, который следует поднять и воткнуть в гнездо сбоку от стеллажа... Они оба сосредоточены на своём увлекательном деле и не обращают на вошедшего никакого внимания.

Это, конечно же, не может не вызвать недоумения. "Господа, рад вас приветствовать!" или "Кстати, касательно приёма..." – нечто подобное долго вертелось на языке, но из-за нарочитого равнодушия – право, как можно не замечать человека, стоящего рядом? – слова так и остаются не высказанными. Странную игру затеяли эти двое. Что ж, если так угодно негостеприимным субъектам, с куда большим удовольствием можно разместиться в кресле-качалке у окна и балансировать на грани погружения в состояние глубокого удовлетворения; к тому же, оттуда открывается занимательный вид на окраину города.

Между тем, бормочущие хозяева продолжают наводить порядок. Чучельник, подобрав пыльную книжку, бог весть как попавшую сюда, сдул серый налёт с обложки, возвращая ей первоначальный сиреневый цвет, и взялся с ленивым любопытством перелистывать. Жорж поднял очередной шлем, вытряхнул из него человеческий череп, взвесил на руке и принялся всматриваться в пустоту его глазниц, будто пытаясь мысленно восстановить облик безвестного воина, а может быть, просто предаваясь воспоминаниям. Его компаньон к этому проявляет полнейшее равнодушие; в рукавах солнечного света кружатся сонмы пылинок.

– Интересно пишет, – сказал Чучельник, шелестя страницами, – при чтении требуется полное сосредоточение духа... чтобы сдерживать улыбку. – Тут, впрочем, он не счёл необходимым напрягать свои душевные силы и засмеялся, пробуждая звонкое эхо. – Вот ведь, сколько ни попадается мне на глаза эта книжка, всё нахожу в ней что-нибудь новое. Извольте послушать. – Он стал тихо и в нос прочищать горло, потом принял величественную позу, и через некоторое время, будто переливаясь в отблесках солнечных лучей, отражающихся от металла сабель, шлемов и щитов, по пространному помещению заскользили безукоризненно произносимые слова: –

     Черкнув автограф почтальону,
     Я стал вертеть в своей руке
     Пакетик с надписью мудрёной
     На иностранном языке.

     За склоном Альп на каждой клумбе,
     С рассветом глядя на восток,
     Растёт пленительный кукумбер,
     Обворожительный цветок.

– Позвольте, что ещё за кукумбер? – Вмешался удивлённый Жорж. – Уж не семейства ли тыквенных?.. – Он на мгновение отвёл в сторону руку с черепом, изогнутую довольно изящно, если учесть её жилистую мощь. Прерванный чтец, понизив голос и нахмурив бровь, проговорил: – Прошу вас, не перебивайте, – и продолжил: –

     Но там не делают секрета
     И шлют по свету семена –
     Преображается планета,
     Цвети и ты, моя страна.

– Нет, вы мне скажите... – не унимался г-н Павленко, явно предпочитая аналитический интерес удовольствию эстетическому. Чучельник вздохнул. Он вынужден был прервать чтение и, подчиняясь велению публики, повествование сократил, листая странички и пересказывая их своими словами: – Ну, хорошо, минуточку. Далее вдохновенный пиита увлечённо живописует, как он сажал семена в горшок, подобный постаменту, выращивал, не спал ночей, потом любовался дивным ростком, его листочками и лепесточками, а затем...

Из окна видны верхушки стриженых куполообразных каштанов. Тяга человека к геометрическому совершенству неистребима; вероятно, всему виной зеркальная симметрия тела – и несовершенство пяти его чувств. Колеблются широкие листья, едва шевелятся ветки, скрытые в молодой зелени; лёгкое дуновение ветра сквозь открытую форточку доносит запах прошлогоднего асфальта; вдали угадывается серая полоса автострады.

– ...Эх, не могу удержаться – здорово, всё же, писал господин Ворсюк; жаль, нет его с нами! –

     Смахни, мой друг, слезу печали,
     Проходит всё, пройдёшь и ты,
     Как жизнь, прекрасная вначале,
     Как утомлённые цветы.

     Я сам, признаться, чуть не умер,
     Когда заметил, наконец,
     Что превращается кукумбер
     В обыкновенный огурец.

Жорж, видимо, наглотавшись пыльного воздуха, закашлялся. – Ну, я же говорил, – заметил он, давая организму прийти в себя в полной мере, – так и есть, так и есть... – Обладатель сиреневой книжки добавил: – Дружище, совершенно напрасно вы отказываете во внимании литературным экзерсисам светлой памяти господина Ворсюка: почитайте, попробуйте на вкус. – Г-н Павленко запротестовал: – Нет уж, дудки! Книга – это не кефир, чтобы на вкус пробовать. Я совершенно точно знаю, что ничего содержательного кто-либо, имеющий отношение к политике, написать не в состоянии. Так что увольте. Кстати, сегодня к обеду должны подать трепангов, из рода cucumaria, если не ошибаюсь. Хоть и морские, а всё ж огурцы. М-да. И вообще, склонность Ворсюка к манерному эпатажу меня всегда тяготила; что ж, в конце концов, от этого он и скукумбрился.

Чучельник оставил книжку на полке и взял из рук Жоржа череп, во лбу которого теперь были заметны литеры "В.О.Р.С.-5", нелогично напоминающие маркировку чая. – Ну, – возразил он, – своего предназначения сам-то он так и не понял. Хорошо ещё, что рядом оказались компетентные товарищи, – тут он хмыкнул, протёр надпись рукавом, собираясь расположить занятную вещь среди прочих экспонатов, – и помогли, подстраховали. Что ж, простите, что отнимаю ваше время, каждый миг человеческой жизни бесценен. – Ответ на романтическую фигуру речи был прост: – Возможно, – заметил Жорж, – чьё-то время и всего лишь бесценно, однако моё стоит очень и очень дорого.

Залежи пыли на подоконнике, похоже, хранят отпечатки доисторических эпох, дожидаясь пылеонтологов с кирками и лопатами. Окаменелости микрозавров, янтарные могилы первых зазевавшихся мух, следы неизвестных науке гоминидов – всё доступно истинному любопытству, ничто не устоит перед нестерпимой жаждой знаний. Сначала надо бы изучить культурный слой; его переберут черепок за черепком, трепетно и нежно, находя молчаливые свидетельства древних поселений, путей миграции, нашествий и войн. Но где вы, шлиманы современности? Где вы, отчаянные искатели потерянных городов? Безымянные курганы, позабытые страны, – неужели всё это просто однажды смахнёт влажная тряпка, наводящая бесцельную чистоту?..

– Кстати, – спросил Чучельник, – не пора ли продолжить расширение сферы? Сейчас все редупликаторы сигналов работают в штатном режиме, и мир, что называется, пришёл в равновесие. Неплохо было бы разнообразить жизнь чем-нибудь существенным... например, Китай... – Г-н Павленко не стал дожидаться завершения мысли: – Вечно вы торопите события. Китай ему, видите ли, покоя не даёт. Между прочим, ещё Мао Великий в рамках нашей дружбы и сотрудничества подумывал чуть ли не над полным слиянием обеих систем. Тогда дремлющие противоречия довольно быстро объективировались (в лице Никиты Хрущёва) и заставили досужие мечтанья отложить; не пришло время и теперь. – Он сложил руки на груди и прошёлся вдоль стеллажа. – Отбросим политический аспект. На поверхности лежат сложности, так сказать, элементарные. Слушайте, когда вы последний раз сдавали экзамен? Давайте, проверим ваши знания, и начнём слегка издалека. Вы, в ком никак не умрёт филолог-любитель, должны вполне ясно представлять себе лигваморфные процессы. Расскажите-ка нам, как обстоят дела с отечественной письменностью в историческом разрезе, о трансформациях кириллицы, о языковых реформах. – Чучельник пожал плечами, захлопнул книжку. Вероятно, подобный способ наполнять время содержанием был для него вполне нормальным. Известно, что люди, имеющие доступ к обширным архивам, со временем привыкают полагаться на внешние накопители данных, справедливо полагая их более надёжными, чем собственная голова. Однако сведения, хранящиеся отдельно от человека, не участвуют в его мыслительном процессе, из-за чего люди, препоручающие свой интеллектуальный багаж виртуальным носильщикам, постепенно перестают мыслить самостоятельно и с толком. Поэтому неудивительно, что те, от чьих соображений зависит многое, обычно стремятся знать всё. Чучельник, будто в действительности готовился к экзамену, стал отвечать охотно и ясно: – Каноническая история отечественной письменности восходит к двум монахам, долгое время служившим Византии, выполнявшим церковно-дипломатические миссии в наших краях, а затем осевшим в Болгарии – Кириллу и Мефодию. Им удалось скрестить греческую азбуку со славянской фонетикой настолько удачно, что, в общем-то, результатами их труда мы пользуемся до сих пор. С определёнными оговорками, конечно. Кириллица претерпела реформу Петра I, повелевшего принять для типографий европеизированные начертания литер, привычные нам теперь, выбросить из алфавита буквы, бесполезные для русского языка, и добавить нужные: отечественная письменность стремится следовать в фарватере устной речи. Немного погодя собирались в придачу к «глаголю» ввести фрикативную «га», против чего, кстати, ярко выступал Михайло Васильевич Ломоносов.* Вообще, стоит сделать вопрос такого рода достоянием публичной полемики, он почти всегда благополучно умирает под нагромождением противоречивых соображений. Следующая реформа, плод многодумных забот орфографической комиссии при Академии наук, ещё более упрощала систему записи языка. Планировалось изъять всяческие яти, осовременить архаичные правила грамматики. Конечно, не все были от этого в восторге; например, группа предпринимателей славного города Житомира в своёй гневной петиции просила «оставить в покое наш русский язык». Шло время, кропотливая работа учёных, писателей и прочей интеллигенции никак не могла выйти из состояния проекта. Помог случай; на дворе был 1918 год. Методы большевиков мало отличались от Петровских: из типографий революционная власть изымала старорежимные литеры физически, а приверженцев старой грамоты вполне обоснованно почитала своими врагами. Здесь, между прочим, хорошо видно, что язык становится фактором политики. Дальнейшая его корректура интересна тем, что она была уже не столь радикальной и часто проваливалась. Например, сначала ввели букву «ё», потом дружно о ней забыли. А пресловутые «огурци» – именно так авторы одной из несостоявшихся реформ предлагали записывать, с целью упрощения, наш отечественный кукумбер – и вовсе вошли в историю по разряду курьёзов. Вот и недавняя попытка ревизии языка была отвергнута на высшем уровне и публично признана несвоевременной. В частности, по просьбе трудящихся города-героя Санкт-Петербурга.

Жорж держал в руке чёрную стрелу от арбалета и, уподобив её стеку, в такт шагов постукивая себя по ноге, ходил из стороны в сторону, менторским тоном подчёркивая свою роль в инсценированном экзамене. – Остаётся только добавить, – резюмировал он, – что подобные пертурбации происходил и с прочими индоевропейскими языками, получившими фонетический принцип записи. Посудите сами, к чему привела наша неосторожность, в языке русском, увлечься стремлением к звуковой точности на письме: вместо единого языка мы получили, по крайней мере, три его расходящиеся ветки. Верно было подмечено, без политиков здесь не обошлось. Поэтому наряду с тремя языками у нас значатся три братских народа, между тем как разница между ними носит, грубо говоря, всего только артикуляционный характер. – Последние слова Жорж произнёс на малорусский манер. – Вообще, если провести сравнительный анализ общеевропейского лингвогенезиса и китайского, то можно наблюдать существенное отличие, которое базируется всё на том же принципе записи. В своё время китайская цивилизация мало отличалась от средневековой Европы; внутри неё, как в котле, варились разные племена и царства. Сейчас этот котёл накрыт увесистой крышкой с надписью «КНР» (и подписью «Made in China»**), но там, внутри, ещё можно разглядеть полупереплавившиеся ингредиенты. Общеизвестно, что тамошние южане, встреть они тамошних северян лицом к лицу, смогли бы объясниться друг с другом либо при помощи китайско-китайского переводчика, либо посредством иероглифов. Именно иероглифы, при всём их неудобстве в цифровую эпоху, скрепляют страну едва ли не крепче руководящей и направляющей партии. Недаром, разгромив квантунскую армию (кстати, иероглифы японские отличаются от «поднебесных»), уговорив революционное правительство КНР согласиться с независимым статусом Монголии, мы не замедлили даровать мирным коневодам кириллицу. – Жорж хлебнул воды из воображаемого стакана. – Теперь вернёмся к вопросу о распространении нашей системы на Китай. Сейчас это невозможно, а в перспективе и ненужно. Помните, как там – «пусть растут сто цветов»? Ну, сто – не сто, а 7-8 цветочков для нашей планеты будет нелишним.

Экзаменатор неспешно мерил шагами гладкий паркет, местами, впрочем, повреждённый грубым железом. Иногда хозяин дома устраивал ремонт, выезжая в какую-нибудь экспедицию. Неоднократно он сталкивался с тем, что в его отсутствие строители, данные нам как наказанье господне, работали из рук вон плохо, и однажды ему пришла в голову изумительная идея – оставить вместо себя своего двойника. А поскольку за работягами надзор нужен непрерывный, и при этом фронт работ расширился на пристройку небольшого флигеля, да, кроме того, остаются дела за пределами дома, Жорж подстраховался ещё тройником и четверником – и отправился в турне по Петровским местам времён его увлечения прелестями европейских ремёсел, искусств и дам, в Амстердам, опыт великого предшественника повторять, либеральный дух беззастенчиво нюхать. Съездил, пополнил коллекцию оригинальных способов занятного убийства времени, возвращается, по этажам да по залам походил, стены-колонны руками потрогал, сам себе говорит: мол, не хуже, чем в Голландии сделано! – и собирает, стало быть, высший руководящий состав успешно завершённой операции. А дубли-трубли, надо сказать, при выпуске лишались бытовой памяти – неприятно, надо полагать, когда собственная креатура знает всю твою подноготную; ну и, само собой, наряду с прямыми обязанностями изначально их озадачивали общими философскими вопросами, чтобы затем, при дезактивации, извлечь из их голов дополнительную пользу. Так и так, сообщает Жорж, результатами удовлетворён и всё такое прочее, спасибо за помощь, и есть ли у кого что добавить к сказанному. К его удовольствию, находятся желающие поделиться соображениями. Первый начал с вполне разумного тезиса о том, что «у каждого человека в его поступках есть своя логика; понять её значит понять человека». Жорж удивился: ¬¬– Кто это сказал? Сартр? – Ответчик тряхнул прядью волос: – Нет. Я. – Жорж удивился ещё больше: – Вот как? я?.. – и принялся выслушивать всех троих прорабов перестройки. Первый ещё некоторое время рассуждал о том, что исторической справедливости не существует, а бывает только одна несправедливость в ответ на другую, распространялся насчёт поведенческих особенностей строительных микросоциумов, о влиянии вечерней водки на утреннюю штукатуроспособность и т.д. Второй с самым серьёзным видом стал на архитектурном жаргоне излагать теорию построения цивилизаций. О прочном фундаменте, балках и несущих опорах, о фасаде и крыше (видно, флигелем занимался он), но особое упорство сей теоретик отчего-то прилагал к инфраструктуре – мол, «цивилизации нужна канализация». Третий – по характеру высказываний можно догадаться, что он отвечал за снабжение и кухню – смотрел на мир сквозь призму своих занятий и сначала неумело пошутил, что количество дырок в носках должно строго соответствовать количеству ног, потом на пальцах доказал, что проблема низкой рождаемости в развитых странах, оказывается, связана с тем, что мужская часть населения питает чрезмерную страсть к ношению нижнего белья, а затем принялся уверять, что кофе – это, в общем-то, наркотик, поскольку люди к нему привыкают и не могут бросить; так, один из гранильщиков ему-де доверительно сообщил, что вот уже сорок лет пьёт этот напиток и не может без него обходиться. Жорж не сдержался. Он обошёл всех троих, каждому заглядывая в бездонность глаз, граничащую с пустотой, и подвёл итог чем-то в роде: – Значит так. Кофе, кто бы сомневался, наркотик, но в ещё большей степени таковым является огурец – попробуйте, обойдитесь. Всех касается. – Позже, отправив свои копии на переплавку и оставив лишь неподражаемый оригинал, он сокрушался: – Надо же, какие на редкость неприятные типы! Никогда не думал, что буду так недоволен собой... Видите ли, коллега, человек только тогда способен реализовать себя полностью, когда от самой жизни он получает такой увесистый импульс деятельной инициативы, что остановиться не может до полной потери сил. Если несчастного поймать и усадить в мягкие кресла, остудить и расслабить, потом не помогут никакие коврижки, останется от яркой личности одна лишь бесплотная тень. Перефразируя Пруткова, здоровый пинок так же необходим творцу, как смычку – рука виртуоза. Не спорьте. Например, я в детстве был карликовым хлюпиком, да ещё имел слабость безответно, безнадёжно влюбиться в одну... хм... очень красивую девочку... (но это, имейте в виду, не для прессы). А потом, через много лет, я всё же смог... она бежала мне навстречу и махала рукой...

Экзаменатор подобрал арбалет, не без труда его взвёл, вложил стрелу и направил в сторону жёлтого дракона в полстены, который вот уже несколько лет, несмотря на торчащие стрелы и следы ранений, с хищным интересом склоняется над рыцарем, выронившим окровавленный меч. Раздался лёгкий щелчок тетивы, и стрела через мгновение вонзилась точно в любопытный глаз, приостанавливая вечное движение. Жорж закончил свою мысль: – Итак, потенциал автономности наших культур пока ещё не исчерпан. Пока ещё плоды приносит единство и борьба. – Довольный собственной меткостью, г-н Павленко избавился от арбалета и вернулся к приятному разбору оружейного хлама.

Чучельник, закончив с выстраиванием ровного ряда шлемов, заметил: – Между прочим, есть мнение, что Китай, со времён Синьхайской революции уподобившийся нам, довольно скоро повторит печальную судьбу СССР, а именно развалится. Налицо все предпосылки, в частности то, что страна охотно идёт навстречу заокеанским партнёрам в развитии сценария гонки вооружений, от чего мы давно отказались. Кроме того, статистически население Поднебесной довольно своей родиной больше всех на свете – а чем это кончается, известно довольно точно. Так что регион этот очень, очень перспективен. Да мы вообще им всегда помогали: Китаю – оружием против японцев, технологиями и добром, что остаётся после нас, степным коневодам – оружием против китайцев, дипломатией и махоркой. Да что говорить, сама Монголия сделана нашими руками. – При последних словах он слегка потряс приподнятыми ладонями, будто это они, следуя диалектическому закону единства и борьбы противоположностей, сначала штыками есаула Семёнова помогали Нэйсэ-гэгэну,*** а потом привели в будущий Улан-Батор монгольское народно-революционное правительство.

– Ладно, не до них сейчас, – слышится голос г-на Павленко, – позаботимся лучше о завершении последнего эксперимента. Так вы говорите, с коллекторами всё в порядке? – Чучельник развернулся к окну, будто пытаясь их там высмотреть в строгих формах очеловеченных клёнов: – Функционируют исправно, несмотря на локальную потерю мощности, которую смотритель объясняет перенапряжением оборудования в последнюю неделю. Кстати, это правда, что вы самолично входили внутрь коронарной системы? Только не говорите леснику, он стесняется своей осведомлённости. – Жорж, подавляя зевоту, отвечает: – Было дело, как-то я туда погружался любопытства ради. Хотел выяснить, насколько долго сохраняется индивидуальное сознание в этой нейронной плавильне. К удивлению своему, обнаружил там хорошо сохранившуюся компанию, беспрестанно играющую в преферанс; так эти жулики мне ещё паровоз на мизере повесили. – Чучельник нахмурился: – Компания? Преферанс? А мы-то потом удивляемся, что за вечные проблемы с Кавказом и кто нам путает карты в Прибалтике. Надо смотрителю сказать, чтобы тщательней подбирал материал, проще, без интеллигентских привычек – бродячих торговцев, окрестных механизаторов, животноводов...

– Бросьте, всё это пустяки... Лучше подумайте, что вот он, ещё один, материальный, так сказать, вариант практического бессмертия. Но сначала давайте рассмотрим эволюцию представлений об этой трогательной теме, не дающей покоя людям со времён, когда чернильные фигурки пляшущих человечков на стенах пещер оказались долговечней своих прототипов. Сакраментальный и непреложный финал всякого индивида заставил первобытных людей искать объяснение такой фатальной несправедливости. И оно было найдено: так родилась концепция vita post mortem****, сопряжённая с божественной мифологией и соответствующей космогонией – смерть превращается в назидательное наказание человечеству за плохое поведение в далёком прошлом, а бессмертие как награда (либо вечные муки, либо небытие) становится достижимым в лоне культов могущественных сил. Так люди научились продолжать себя в своих мечтах, однако устаивало это не всех и лишь отчасти. Во времена средневековья эликсир вечной молодости стал объектом нескончаемых поисков алхимиков всех мастей (отметим в скобках, что наряду с этим их занимала демонология, опыты по получению философского камня и сотворению гомункулусов). Как видно, общая направленность исследований была строго ориентирована на индивидуальное благополучие работодателя: золото пригодится всегда; демоны, при известной сноровке укротителя, незаменимы в потусторонней дипломатии (да и в посюсторонней пригодятся); человекоподобные существа, выращенные в пробирке или же любым другим искусственным путём, не имеют души и, следовательно, могут использоваться в качестве контейнера для сего предмета одряхлевшего заказчика, если тому не поможет эликсир. В следующую эпоху рациональная мысль восторжествовала, и научное мировоззрение, переступая через наивные фантазии, мимоходом раздавило веру человека в справедливость, божий суд и жизнь после смерти, сохраняя её разве что в форме благодарности народной и продолжения в памяти и делах коллег. На склоне прошлого века мы наблюдали торможение прогресса и дегенерацию взглядов, но, всё же, разноцветные ростки серости не выживут на магистрали человечества – место им на обочине; а там, где авангард человечества ведёт дорожные работы, всякий кукумбер попадёт под асфальтоукладочный каток. Теперь вернёмся к современным достижениям по части бессмертия. Что мы можем предложить? Ну-ка?

Чучельник охотно принял на себя роль докладчика, увлекаясь игрой с Жоржем в вопросы и ответы: – Прежде всего, условимся, что человека определяют его мысли, и для простоты назовём их комплекс душой. То есть бессмертие для нас не обязательно связано с продолжением жизни собственного тела, но такой вариант напрашивается сам собой. Можно блокировать старение организма, так или иначе поддерживая состояние биологического гомеостазиса. Конечно, при этом никуда не денутся физиологические пределы возможностей мозга, в результате чего индивид лишится перспективы развития. Как правило, личность окончательно формируется годам к 30-40 (недаром большинство открытий делается до этого возраста), после чего происходит либо её стабилизация, консервация и постепенное угасание, либо её незаметное замещение с течением времени, по мере фиксации новых событий. В первом случае инстинкт самосохранения притупляется под действием бесцельной пустоты проходящих дней, во втором – личность будто бы эволюционирует, но на самом деле просто время от времени умирает, передавая эстафетную палочку, образно говоря, своей собственной тени. Мы здесь видим лазейку и предлагаем расширители памяти. Как закрытый бизнес это могло бы работать, но при переходе на массовый уровень возникают известные проблемы демографического плана: человекоёмкость Земли ограничена, а освоение других планет пока что – непозволительная роскошь; к тому же, есть ещё такая вещь, как теорема Бартини об ограниченности объёма разума в целом. Наконец, бессмертие как переселение туда, где места хватит всем – в мир фантазий. Во глубине чужих страстей полно гостей, полно костей. Экспромт, прошу прощения. Стационарные коллекторы, развиваясь вглубь и вширь, позволяют людям, избравшим бессмертие, одновременно с ним получить такую небесполезную вещь как счастье. Ведь чем дальше эволюционирует цивилизация, тем всё более несчастным становится человек: на него наваливаются стрессы, депрессии, болезненные бессонницы, вызванные ростом количества социокультурных систем, как следствие, проблем, в которые вплетается индивид, и с чем не справляется его биологическая конструкция. А эктосфера подобно скальпелю хирурга позволяет отсечь разум, осчастливливающийся благодаря вовлечению в бесконечную игру, от ставшего ненужным страдающего тела. Или, по меньшей мере, на переходном этапе избавить человека от негативной физиологической реакции на стремительно проходящую жизнь. Технология наведённого редуплицирования позволяет не только порождать эфемерные миры коллективных фантазий, куда постепенно переселяется личность, но и воздействовать на окружающую действительность. Причём, если стационарные комплексы помимо прочего работают над выполнением масштабных задач и поэтому развиваются по определённому сценарию, то в случае экспериментальных или коммерческих самоходных установок мы вынуждены идти на их полную автономию. Конечно, их в основном человеческий облик и внутренняя неразличимость с людьми (а человек, в общем-то, и есть натуральный конвариантный редупликатор, и его форма для использования представляется дьявольски удобной) порождает некоторые сложности морального плана – но не для конструкторов, а для публики. Да, некоторые горячие головы так искажают реальность, что приходится их отыскивать и возвращать разработчикам, не особенно оглядываясь на общественное мнение. Ну, по этому вопросу у меня всё.

– Что ж, похвально, – улыбнулся Жорж. Немного щурясь, он посмотрел в окно, куда-то вдаль, и сказал: – А известно ли вам, как назывались коневоды в Ассирии? Susanu. В вавилонском варианте, Shushanu – это специалист по обращению с животными – лошадьми, быками, обезьянами и другими существами, испытывающими к людям привязанность. По-сирийски Shushana – это indus qui elephantum regit. Но главное, что нас всех объединяет, это...

Нет, это уж никуда не годится: мало того, что устраивают цирк, игнорируя гостя и развлекаясь байками, так ещё и... Ах, да нечего здесь больше делать! Качается кресло, позади остаются стеллажи, стены и распахнутая дверь. – «...Это счастье за горизонтом, до которого рукой подать!» – слышится отдалённый голос Жоржа. Не проходит и нескольких минут, как звонко хлопает калитка. Добравшись до трассы и перейдя её широкое полотно, насыщающее воздух тёплым запахом асфальта, остаётся лишь недоумевать по поводу странного поведения как будто хорошо знакомых людей, и двигаться вдоль дороги, пытаясь привлечь внимание равнодушно проезжающих машин. Раз уж люди перестали замечать себе подобных, можно ли требовать внимания от механических повозок?.. Солнце припекает.

О чём они говорили? Усталость от цивилизации... Действительно, человек с самого начала только тем и занимается, что отдаляет себя от природы, отгораживается от неё при помощи одежд, машин и домов, конструируя искусственный миры и населяя их своими порождениями. Но естественный отбор давно перестал быть натуральным, и человечество находится в эволюционном тупике, откуда ему просто так не выбраться. Любое усложнение жизни отягощает организм, приспособленный к простым отношениям с корешками и ягодами, козочками и овечками. Подчинив царство животных, съев последнего мамонта, люди столкнулись с куда более серьёзным противником – собой. А это враг, победить которого не так-то просто, и чем дальше, тем он коварней...

У обочины дороги показалось незамысловатая торговая точка. Картонные коробки из-под марокканских апельсинов заменяли прилавок, уставленный ящиками с подозрительно скороспелыми овощами; над своим хозяйством хлопотал характерно одетый в протёртый пиджак с засаленным воротом труженик пригородных полей и огородов, не поднимая глаз и приговаривая: – Эй, уважаемый, огурцы купи! Помидоры, лучок. Всё тепличное, всё свежее. Редиска, петрушка, укроп. Выбирай, подходи, пробуй... – Из-за торговца, широко восседающего на раскладном стульчике, показался тощий, большой и лохматый пёс, на ходу сладко зевая и бесцельно виляя хвостом. Судя по сбившейся шерсти, он без лишней суеты принимал пылевую ванну, топя в ней назойливых насекомых. Вдруг он навострил уши и, глядя перед собой, зарычал. Потом вздрогнул и отступил назад, заскулил и спрятался за своего хозяина. Тот в это же время отнял взгляд от своего товара, округлил глаза, замер и побледнел, затем задрожал и вскочил, крикнул: – Изыди, сатана! – и побежал прочь, бросив торговлю и увлекая за собой зубастого слугу человека.

Проходят минуты, проносятся машины. Земля неслышно проворачивается, подставляя солнечным лучам безнадёжно туманную Англию.

Растерянность – вот чувство, пожалуй, самое тягостное. Когда и будущее, и прошлое покрывается дымкой тумана, идти приходится на ощупь, полагаясь на свет последней мечты, которая издали всё ещё мерцает. Но если скроется и она, тогда человек в отчаянии и тоске остановится, безразлично ощущая, как мрак безвременья проникает сквозь кожу и растворяет его без остатка. Растерявшись, сдаваться нельзя – надо собраться и двигаться дальше, пользуясь тем, что после расставания с частью себя всё на свете становится легче.

Между тем, идти к людям пропадает всякое желание. Наоборот, проснувшийся дух противоречия увлекает в противоположную сторону, через широкое полотно дороги, мимо не слишком гостеприимного дома, туда, где воздух безмятежного пространства готов принять гудящий рой возбуждённых мыслей, принять и успокоить.

Придорожный шум постепенно остаётся позади и пропадает за бесплотной стеной тишины, скреплённой стволами деревьев. Шаг за шагом, всё дальше и дальше. Со временем начинают слышаться звуки, без которых гармония лесного величия была бы неполной, и тогда трава уступает место хвое, а разнообразие широколиственных пород сменяется роскошными соснами, пронзительный запах которых не в состоянии передать ни один парфюмер. Вперёд! вперёд, хватаясь за ускользающий шлейф торопливого солнца!

Когда-то древние люди в порядке случайного эксперимента выбрались из леса, разрывая пуповину, связующую их естество с природой: лишившись убежища, им пришлось искать новое жильё; тут пригодились руки и голова. Пещеры, оборудованные очагом и каменными воротами, хижины, умело собранные из тростника, избушки из материала, когда-то бывшего первым приютом людей, бараки, многоэтажки, небоскрёбы – человек окружил себя искусственным обиталищем, которое становилось всё более сложным, да настолько, что теперь оно напоминает синтетический вариант самой природы, с флорой, фауной и снова не находящим себе места вечно беспокойным существом. Даже не кошки, собаки и голуби – в городах поселился механический народец флюгеров и башенных часов, уличных фонарей и светофоров, рекламных щитов и подземных чудищ метрополитена. Что же дальше? Люди отягощаются своим творением, обретшим самостоятельность, и опять сочиняют новую реальность, для которой техника нынешней цивилизации станет похожей на притягательные своей безлюдностью леса.

Остаток дня, занятый долгим приближением к месту с несложным адресом «Очарованный лес, дом номер один» и сопровождаемый однообразием бесконечно сменяющихся сосновых исполинов, прошёл в рассуждениях на самые разные темы, от перспектив человечества, полностью переселившегося в эктосферу, до цветовой гаммы кукумбера. И к ночи, когда тропинка, потерявшись из виду, всё же успела вывести к обиталищу лесника со светлым окошком, осталась только одна мысль – о притягательности сна.

Вальдхаузен никоим образом не прореагировал на столь поздний и неожиданный визит: он спал, частью сидя на крепком стуле промышленного дизайна, частью лёжа на столе, где недоеденный ужин и прочие вещи явно были отодвинуты в сторону одним движением руги, а какой-никакой подушкой леснику служил раскрытый журнал, на развороте которого – что говорить, даже пересиливая усталость, любопытство часто бросает вызов скромности и такту и, как чувство эволюционно более важное, нередко сопротивление преодолевает – на развороте, полузакрытая возлежащим спящим, виднелась занятная топологическая схема, из-за фрактальной агеометричности больше похожая на срез чего-нибудь живого, как многократно усложнённое переплетение жилок древесного листа или, пожалуй, извилин головного мозга. Пальцы Вальдхаузена расслабленно удерживали ручку; при её помощи на полях были произведены неопределённого назначения подсчёты и в нескольких местах аккуратным кружочком выделены узлы этой замысловатой сети, пульсирующий цвет которых отличался от прочих повышенной яркостью. Лесник всем своим видом выражал отчётливое намерение провести над схемой всю ночь, и поэтому аскетическая кровать у противоположной стены оказалась свободной.

Утром лесника в доме не обнаружилось, а стол уже был приведён в исходное, беспорядочное состояние, не лишённое, впрочем, своей хаотической красоты, а значит имеющее неуловимую логику. Порог, окаймлённый зеленью, будто врос в поляну, покрытую травяным ковром с расходящимися от центра неровными линиями тропинок. За ночь мир успел как следует провернуться вокруг Земли (как бы там ни было, для тех, кто ходит по её тверди, она – пуп мироздания), и теперь солнце светит сзади, а его косые лучи, пробиваясь сквозь плотные сосновые кроны, освещают предстоящую дорогу подобно прожекторам. Что же, в путь.

Когда понимаешь, что жизнь – это дорога с односторонним движением, где можно застрять в пробке, притормозить у обочины или попасть в аварию, но пути обратно нет, когда чувствуешь, что исчезла тягостная необходимость оглядываться назад и тащить за собой груз нерешённых дел, в которых теперь не стало никакого смысла, тогда внезапное облегчение, как порыв свежего ветра, отрывает тебя от прошлого и подталкивает вперёд, навстречу ясному, как проблески солнечного неба, неожиданно близкому и достижимому прекрасному будущему.

Когда начинаешь отвлечённо оглядываться по сторонам, время ускоряет свой ход. Деревья, стройные и высокие, будто созданные по монументальному образу и подобию опор магистральных линий электропередач, порой потрескивают и гудят, соединённые переплетением веток и мощных корней, постепенно уходящих под землю от оснований стволов, оставляя на поверхности свои узловатые хребты. Время проходит, оставляя позади бесполезные мысли, неспешно оседающие на километры пути. Наконец, яркий свет начинает пробиваться сквозь редеющий лес, деревья расступаются, и впереди расстилается степь, уходящая вдаль и там не знающая предела. В её пьянящем дыхании слышится тонкий запах безумной мечты.

Вдали, погружаясь по щиколотку в податливый вереск, под огромным синим небом, прикрывая глаза от нестерпимого света, идёт маленькая Шушана, цветок в растревоженном сердце. Она что-то неслышно кричит и, поднимая тонкую руку, тающую в солнечных лучах, радостно машет ладошкой.

-----
* См., например, стихотворение М.В. Ломоносова «О сомнительном произношении буквы Г в российском языке».
** Сделано в Китае (англ.).
*** Духовный лидер, провозглашённый монархом Великой Монголии в 1919 г.
**** Жизнь после смерти (лат.).