Дмитрий Королёв

БЕСЕДЫ С ЖОРЖЕМ

О МАГНИТНЫХ БУРЯХ

Время было довольно позднее, мы ещё немного посидели, изредка обмениваясь легковесными фразами, которые часто не долетают до адресата, но рассеиваются в тонкой табачной дымке, помолчали, и, довольные собой, расстались, разъехавшись по домам. Впрочем, Жоржу проехаться надо было разве что в лифте. Обычно же он предпочитает недолгие прогулки по лестницам и коридорам, залам и галереям.

Я добирался домой без особых приключений, занятый впечатлениями прошедшего дня. Пустые дороги, сонные здания и мелкие снежинки на миг появлялись передо мной из темноты и тут же исчезали, будто моё движение представляло собой светящийся шар катящегося мира, описывающего сложную траекторию, вместо того чтобы мчаться по прямой. Отчего-то позвонил Серж – неужели мы недостаточно пообщались? – и сказал, что его гнетёт неприятное чувство, будто я и Жорж собрались продолжить беседу без него. Я его успокоил и внутренне улыбнулся: всё-таки Серж не потерян для науки, раз в нём ещё не уснуло любопытство, не рассеялось желание быть на острие вопроса. "Что же, это верно, – подумал я, – наука подобна ежу, иглы которого вонзаются в окружающую неизвестность". Надежда нашей науки принёс извинения за сумбурный звонок и пожелал мне спокойной ночи. Вскоре иероглиф ночного пути принял законченный вид, и я оказался у слабо освещённого подъезда. Тёмное здание едва наблюдалось в ночи; одинокий огонёк над входом подобно якорю с трудом цеплялся за ткань существования. "Именно так, – подумал я, – esse est percipi, существовать значит восприниматься", – поднялся по ступенькам и потянул на себя тугую дверь. Воздух, до этого разделённый плотной преградой, пришёл в движение, вырываясь наружу и залетая внутрь, трепля моё пальто.

Внутри было тепло, и, пока я ожидал лифт и раздумывал, не подняться ли пешком, снежинки, вихрем влетевшие в фойе вслед за мной, опадали на пол, превращаясь в капельки воды. Заметив отгоняющего дремоту сонного консьержа, я кивнул ему в знак приветствия. Что интересно, все сидельцы на вахте, если не замечать их внешних различий, между собою схожи, как близнецы; можно даже воспринимать их как одного и того же человека, меняющего от скуки свой внешний вид и место пребывания. В то же время, сами они различают и помнят в лицо, по фамилии с инициалами, а также по номеру квартиры всех без исключения жильцов и, к тому же, полагают, что с каждым из них находятся если не в приятельских отношениях, то, во всяком случае, на короткой ноге. Похоже, это причудливый результат бытового эффекта, когда слухи от недостатка информации дополняют окружающий мир, вплоть до слияния с жизнью и её подмены. Сонный голос тревожно проворчал: – Не спится, уважаемый?.. – и, поскольку я не счёл нужным отвечать, понимая, что вопрос – всего лишь способ проверки восприятия на объективность, наподобие эхолокатора летучей мыши, ответом было молчание. Вполне вероятно, попытавшись удостовериться в собственном существовании, вахтёр вернулся в объятия сна; а я, на ходу звеня ключами, через некоторое время вошёл в квартиру, погружённую во мрак и наполненную ночной свежестью.

Я зажёг свет, переоблачился в тёплый халат и с чувством облегчения нырнул в уют знакомых вещей. Под отдалённый шум дороги, доносившийся иногда сквозь тёмный проём широко раскрытой форточки, я принялся за разбор накопившейся почты, между делом прихлёбывая тёрпкий чай, не испорченный ни сахаром, ни мёдом. Только чёрные листья, залитые кипящей водой, плюс немного времени. Нескончаемым потоком письма, сообщения, уведомления и приглашения собираются со всех концов земного шара, и чем их становится больше, тем каждое в отдельности оказывается бесполезней. Кажется, ещё немного, и человек поймёт, стряхнёт с себя наслоения каждодневных осадков, отмахнётся и зашагает прочь, отказавшись от обременительного вороха бессодержательных текстов, но – даже одно-единственное яркое письмо, как искра во тьме, испепеляет сомнение, почти перешедшее в уверенность, и пробуждает интерес к переписке. Так и теперь, методично освобождаясь от бессмыслицы, я натолкнулся на два письма, явно требующие вдумчивого ответа. В одном случае я был довольно лаконичен, и содержательной частью, отвечая на замысловатый вопрос, уложился в несколько суровых строк: "Суть всего художественного состоит в косвенном влиянии на чувства человека, где от применяемого метода зависит результат. Что отличает его от сущности математических методов". Действительно, ведь, как известно, сущность математических методов заключается в том, что независимо от выбранного метода мы всегда получаем один и тот же результат, между тем как искусство всегда многозначно. Однако подробная расшифровка могла бы обидеть адресата, и расшифровывать и без того простое соображение я не стал. В другом же случае мне пришлось собраться с мыслями.

Пусть частная переписка становится непозволительной роскошью и требует обязательности и внимания, именно из неё, тем не менее, иногда рождаются прекрасные идеи. Что неудивительно, ведь в общении с другими подыскиваешь отточенные формулировки и неотразимые аргументы, в то время как наедине с собой часто ограничиваешься намёками и умолчаниями – с собой всегда договоришься.

Одна заочно знакомая аспирантка конструировала электронного сочинителя и, как-то обратившись ко мне за простым, как ей казалось, советом, втянула меня в продолжительную дискуссию, соль которой сводилась к следующему. Ей хотелось, чтобы сочинитель мог выдумывать тексты из ничего, опираясь в лучшем случае на орфографический словарь, то есть осуществлять, по её выражению, чистый синтез. С одной стороны, было соблазнительно развить столь аппетитный тезис о зачатии текста "из нуля" (и возник он, вероятно, из неосторожно обронённой мною фразы), но, с другой стороны, он подразумевал специфические условия существования, sine qua non* структуры и условий её генезиса. О чём в двух словах да ещё напрямую не расскажешь. Таким образом, я пытался приятной собеседнице донести светлую мысль, что прежде чем что-либо синтезировать, нужно произвести анализ, то есть некоторое исследование предмета сочинения. Мне приходилось прибегать к ярким образам, так как на сухие выкладки девушки обычно реагируют непредсказуемо (для мужчин). Почесав нижнюю челюсть, я написал: "Предположим, писатель проголодался и режет хлеб. Бесцеремонный аналитик, он отточенным лезвием ножа разрушает ткань реальности, и вот уже не только плод тяжкого труда землепашца и хлебопёка, но и колбаса и сыр подвергаются нарезке. Осуществив акт безжалостной (хотя и не окончательной) деструкции, писатель кладёт на хлеб кусочки сыра и колбасы. Далее, вспомним, что бутерброд, поедаемый вдумчивым писателем, исходно есть организованная материя, находящаяся в процессе трансформации от простых структур к более сложным. Солнечное тепло, переработанное растениями, а затем животными, элеваторами и заводами, в дальнейшем принимает форму полисистемы из хлеба, масла, сыра и колбасы, чтобы, пройдя через желудок, превратиться в энергию подпитки мозга, созидающего очередное гениальное произведение. Таким образом, нисходящим аналитическим процессам, в данном случае выраженным в пресловутом химизме, сопутствуют восходящие синтетические процессы".

Я поднялся, скрипя половицами, прошёл на кухню и синтезировал себе бутерброд по только что воображённой технологии, по дороге обратно завернул в коридор, там сунул руку в карман пальто и извлёк оттуда камешек. Задумчиво подбросил его на ладони и, вернувшись, положил перед собой. Если среди целого вороха бесполезной корреспонденции и находится несколько небезынтересных сообщений, то среди всех каменоломен планеты не найдётся другого такого камня; на Земле подобных предметов просто не существует, и ценность этого экземпляра безгранична просто в силу его уникальности. Я немного поиграл с ним, так и эдак поворачивая в лучах настольной лампы, повертел в руках и, не найдя иного применения, бросил его в ящик письменного стола. С конструкцией из колбасы и сыра на хлебной платформе я обошёлся иначе, и, как бы утверждая правоту своих соображений, изложенных в письме, постарался его поскорее деструктурировать. "Здоровью моему полезны бутерброды", – подумал я и подтянул поближе распечатку материала, давно откладываемого "на потом", просмотрел, борясь с нестерпимым желанием если не бросить его под стол, то хотя бы отодвинуть подальше, поставил там пару вопросительных знаков. После этого, отряхнув с колен крошки бутерброда и проведя немногие минуты в вечернем (точнее, теперь уже ночном) почти символическом моционе, направился к кровати, сказал себе: "Спи спокойно, дорогой товарищ", – и погрузился в небытие.

Сон может казаться кратким или долгим, представляясь серой полосой – длинной дорогой в тумане; он может оставить человека, и тот, лишённый возможности путешествовать среди фантазий, зашагает в тумане наяву; иногда с трудом выбираешься из вязких объятий снящихся событий, но случается, что, закрыв глаза на ночь, тут же открываешь их наутро, как будто сон представляет собой не серую полоску, а исчезающе тонкую грань между вчерашним и завтрашним днём. Так и теперь, стоило мне только начать проваливаться в бездну, как за окном запели птицы, и я открыл по-прежнему усталые глаза, глянул на не знающие ни отдыха, ни потребности в нём настенные часы – и, усилием воли подняв себя с постели, засобирался на работу. Там я оказался быстро и пребывая в состоянии лёгкого опьянения новым днём. Наши цели ясны, задачи поставлены...

Шёл не первый час моих экспериментов с довольно замысловатым алгоритмом. Как известно, результат всякой творческой работы – величина, неотличимая от нуля, и в приближённом рассмотрении она подобна иероглифу или же простой формуле. Если вглядеться глубже, она начнёт раскрываться подобно цветку, разворачиваться, повторяя эволюцию исходного замысла в голове автора, достигая пределов способности видеть его глазами – или даже без всяких границ, если смотрящий может видеть ещё дальше, обладая другими средствами наблюдения. Я воображал себе разрастание огненного цветка, прежде чем заметил, что периодически прикладываю ладонь к затылку, будто сдерживая прилив, пульсирующий всё сильней и отдающийся горячим эхом. Болела голова. "Магнитные бури, – подумал я, – красный океан внутри меня штормит". Однажды начинаешь чувствовать тонкую связь организма с природой, и невидимые нити оборвать нельзя, хоть и очень хочется – мы все не молодеем. Я поднялся и тяжело вздохнул, бормоча под нос неизвестно откуда прилетевшую сентенцию: "Оставьте крылья моей мечте, не обрывайте ножки у моего счастья".

С каждым шагом ощущая в гудящей голове содрогание, я направлялся в буфет, чтобы прийти в себя и почувствовать запах и вкус кофе; мне захотелось глотнуть непременно того дивного напитка, который однажды родился, как всё совершенное, в силу ошибки: ледяная вода проходит через плотный слой молотых зёрен без всякого нагрева, осаждаясь в чашку неожиданно густой и холодной пенкой. Можно было бы назвать его "кофе по-исландски", если бы связи с этим топонимом у нового рецепта не было ещё меньше, чем у прочих. А пена, кстати говоря, имеет форму и структуру, но не имеет содержания, совершенно как музыка. От окна тянуло морозной свежестью. В одиночестве за столом сидел Серж, перед обедом разминаясь бутербродами. Перекинувшись двумя-тремя протокольными фразами, мы перешли к обсуждению погоды, прочно установившейся в городе и его окрестностях, политической ситуации в мире, всё более переменчивой; я указал ему на несолидную малоэтажность бутерброда, в ответ он довольно скучно рассмеялся. А затем Серж, улыбаясь, спросил, насколько благополучно я доехал домой, не болит ли у меня голова. В последнем я с некоторым удивлением вынужден был признаться. Он заметил: "Ну, ещё бы, после вчерашнего", – и стал рассуждать о том, что когда жизнь заменяют дела, одни дела, их круговерть без начала и конца, тогда человеку необходимо иногда остановиться и оглянуться по сторонам, что в переводе с языка фигурального на язык обихода обозначает необходимость отдыха в другой обстановке – среди шумной компании в уютном погребке. Чем дальше мой собеседник развивал свою мысль, обвешивая её примерами из фольклора о жизни ярких политиков современности, тем с большим трудом я понимал, что же он, в конце концов, хочет сказать: либо приливы пульса лишали меня ясности восприятия, либо действительно некоторые его слова застревали в бутербродном веществе. Так или иначе, пространную тираду я увязал со вчерашним звонком и вздохнул: мы все, безусловно, здорово выложились, и нет в переутомлённом поведении ничего необычного. Как мог, я был обходителен в пожимании плечами и остроумен в междометиях, но так и не дождался, пока собеседник прекратит жевать в уме и вернётся к осмысленному диалогу. Я почувствовал тягостное жжение в затылке и стал глядеть по сторонам.

В буфете объявился старинный знакомец, изредка забегавший к нам по работе. Я обрадовался его появлению, и он с удовольствием присоединился к нашему обществу, успев предварительно обзавестись чашечкой кофе. Хлопнув в ладоши от переполняющих его чувств, искрящихся в обычно невыразительных глазах, он хитро мне подмигнул: – Ну, и как самочувствие? Вы меня, голубчик, вчера сильно озадачили. Не так-то мы часто пересекаемся в ночных клубах, я даже поначалу колебался: он или не он? А уж как заметил дымящийся огонёк, сказал себе: "Старина, сигареты не в его правилах". Но сомнения развеялись, чего не скажешь о табачном дыме, я счёл необходимым и возможным приблизиться, и – ах, какая встреча! Кстати, Серж, – он кивнул г-ну Суркису, который между тем довольно мрачно слушал и то и дело бросал на меня тяжкий понимающий взгляд, – жаль, что вас не было с нами. Когда я спросил, мол, какой сорт табака предпочитает новоявленный курильщик, в ответ, представьте себе, услышал – как будто мой вопрос носит абстрактный характер! – фразу в том смысле, что-де курить – здоровью вредить, и всё такое прочее. "Comme c'est gracieux"**, подумал я, ценя столь тонкий юмор, но отметил про себя, что наутро всё же будет далеко не лишним навестить вашу компанию, расспросить на предмет самочувствия... Mon ami,*** а ваши комментарии относительно некоторых танцовщиц будто вернули мне молодость – когда я с интересом подмечал смешное и делился находкой с первым попавшимся слушателем.

Я по-настоящему растерялся. Не каждый день понимаешь, что не только сам себе не принадлежишь, – с этим как раз несложно смириться, – но ещё, к тому же, собою не владеешь. А здесь есть, как говорится, незначительная, но существенная разница. Судя по всему, неприятную мысль вполне разделял со мной и Серж – во всяком случае, он был угрюм, и встречаться с ним глазами мне по объяснимой причине совершенно не хотелось. Я произнёс: – Дружище, вообще-то вы, скорее всего, обознались. Ничего подобного вчера просто не было, и быть не могло. Я не курил ни разу в жизни, между прочим, и вчера был занят совершенно другими делами. А что за клуб? Давно собираюсь расслабиться, но всё некогда. – Разговор принимал довольно неприятный оборот, причём, как видно, помимо воли всех присутствующих. На лице гостя появилась недоумённая улыбка, и он даже принялся оглаживать свою французскую бородку (которую сами французы уже давным-давно не носят). Я собрался завести речь о чём-нибудь отвлечённом, и даже почти подобрал вполне подходящую тему (что-то из области кулинарии), как вдруг в моём кармане раздался звонок. Оторвав руку от затылка, я достал телефон, и в ответ на штатное "алло?" услышал добродушный голос г-на Павленко. Он интересовался моим самочувствием вообще и, в частности, не болит ли у меня голова. После вчерашнего.

Сквозь моё замешательство голос в телефоне бодро вещал: – Вчера, как мы проводили вашего Суркиса, вы предложили немного развлечься. Не помните?.. Ничего?.. Со мной тоже иногда бывает. На мою идею подняться обратно вы недовольно сообщили, что желаете пойти в народ, причём непременно естественного происхождения – дескать, ваши дамы, Жорж, немного в этом смысле не дотягивают. Мне, конечно, в любом случае было приятно составить вам компанию, и мы отправились в одно милое заведеньице. Как, совсем не припоминаете?.. Что же, мы неплохо отдохнули. Хмельные напитки – не самая сильная сторона клуба, но чего не отнять, так это его атмосферы... Кстати, там мы встретили вашего знакомого, с такой, знаете ли, козлиной бородкой. Он ещё неловко шутил, указывая лорнетом в зал, а вы под конец пригрозили ему дуэлью. Но всё обошлось, мы расстались друзьями. Правда, у меня раскалывается голова...

Я глянул на присутствующих и произнёс: – Да-да. Во всём виноваты магнитные бури.

-----
* Непременное условие (лат.).
** Как это мило (фр.).
*** Мой друг (фр.).